— Старший разведчик Тихонов. Товарищ подполковник, а фото объекта…

— Да, да, да! — перебил его хозяин кабинета, выдвигая ящик. — Хорошо, что напомнили… Вот, полюбуйтесь. Оперативная съемка.

Он веером пустил по столу пачку черно-белых фотографий. Щукин живо сцапал одну из них. Снимок не отличался четкостью, но приметы сразу пошли на ум.

Длинная шея с выпирающим кадыком. Вялый подбородок. Большой рот, широкий нос, а глазки крохотные, прячутся в тени кустистых бровей. Малосимпатичный тип, так и хочется задержать. Да наподдать, пока старший оперуполномоченный не видит…

Перетерев все детали, Капитон Иванович указал опергруппе на выход:

— Шуруйте!

Отслужив, как надо, Саша возвращался не спеша. Девушки у него не было — «по младости лет», как он бодро рапортовал старшим товарищам, а торопиться на квартиру к тете Калерии казалось ему странным. Эта старорежимная особа с вечно поджатыми губами обожала воспитывать оперсотрудника Щукина, то есть отравлять жизнь бесконечными замечаниями, стенаниями и назиданиями.

А тот мелкий, мельчайший, совершенно микроскопический фактик, что воспитуемому двадцать три годика и он в статусе «молчела», игнорировался напрочь.

«Деточка, — дребезжала тетя Лера, высокомерно задирая седую голову, — у нас с тобой слишком разные возрастные категории, чтобы я опускалась до споров. Ужин будет подан через десять минут. Изволь вымыть руки, желательно с мылом».

Свернув на Кронверкскую, Саша побрел со скоростью рассеянного поэта, прогуливающегося по осенним аллеям. Не сразу, но некая зримая заноза вывела его из меланхолической отстраненности.

Зябнущий прохожий впереди то и дело передергивал плечами, словно пытаясь согреться под своею дубленкой. Резко повернув голову в «колючей» шапке из нутрии, как будто оглядываясь, он нервно содрал перчатку, и сунул руку в карман, вытягивая красную зажигалку.

Щукин похолодел. Этот носатый профиль… Он его узнал! Ну, конечно! Сергей Гарбуз, консульский служащий, или как они там записываются, в своих трудовых книжках…

Саша беспомощно оглянулся. Гарбуз наверняка что-то задумал.

«Сейчас или шнурки на ботинках станет затягивать, или прикурит, лишь бы пропустить меня вперед, — заторопились мысли, — чтоб за спиной — никого…»

Решившись, Щукин круто свернул к пешеходному переходу. «УАЗик» со смешным названием «буханка» лихо тормознул у самой «зебры». Пока старушка с палочкой ковыляла на ту сторону, Саша скользнул за «буханку» и приблизился к водителю, смуглому парнише с белым, как вата, чубом. Увидав красную книжечку сотрудника КГБ, водила живо завертел ручкой, опуская стекло.

— Очень нужно! — взволнованно зачастил Щукин, следя сквозь бликовавшие стекла за агентом «Немо». — Оперативное мероприятие!

— Подвезти, что ли?

— Просто поезжай, а я рядом, чтобы не видно!

— Да ты, вон, за подножку цепляйся! Газовать не буду!

Держась одной ногой и одной рукой, Саша раскорячился, засматривая в подмерзшее окошко — Гарбуз шмыгнул в подворотню. Дожидался, пока его минует одинокий прохожий в белой ушанке? Или ждет встречи?

В крайнее мгновенье Щукин углядел, как «Немо» воровато потянулся к стене.

— Тормози! Всё, спасибо!

Младший разведчик обошел «буханку» спереди, и затаился за фонарным столбом. Гарбуз поспешно удалялся.

Дождавшись, пока тот скроется за углом дома, Саша неторопливо двинулся к «месту преступления». Следить за объектом он не собирался — и так уже нарушил всё, что можно. Но взглянуть на художества «Немо» стоило. Ну, не опирался же агент о стену! Наверняка условный знак малевал!

Свернув в подворотню дома номер 16, Щукин довольно ухмыльнулся. Не зажигалку доставал Гарбуз, а губную помаду — на стене, жирно выведенная карминно-красным, пламенела пятерка.

Начальник 2-й службы упорно молчал. Вздыхал лишь, изгибая брови по очереди, и молчал.

— Капитон Иваныч! — взмолился Саша. — Ну, вы хоть обругайте меня! Хоть матом, хоть как!

— Не поможет, — длинно вздохнул Горохов. — Молодые начальственной брани не внемлют. Злятся только. Обижаются. Вплоть до того момента, когда их турнут из органов. Тут молодежь резко прозревает, да поздно…

— Всё так плохо? — увял Щукин.

— Пока нет, — кисло бросил начальник. — Вот что, Александр. Делаю тебе последнее китайское предупреждение. Если еще хоть раз…

— Ни за что! — пылко выдал Саша.

— Шуруй, — насупилось начальство. — Работай. ДОП отменяем, заводим ДОР…[1]

Глава 5.

Пятница, 20 февраля. Раннее утро.

Первомайск, улица Дзержинского

Вроде и лег вчера пораньше, а все равно не выспался. Как проснулся в четыре, так и проворочался до дребезга клятого будильника. То дурная башка ныла, то непрошенные мысли в эту дурную башку лезли. А вот завтрак в меня не полез.

Я вяло умылся, вяло собрался… Мама с Настей дуэтом пообещали проводить перед работой и школой, я пробурчал в ответ что-то нейтральное, и потопал в гараж.

А теперь вот маюсь. И чего было фыркать? Твои беды — это твои беды, близкие в них неповинны.

Наверное, в сотый раз я обошел вокруг «Ижа», совершая «чек-ап». Две канистры с бензином… Запаска… Домкрат… Топор, саперная лопатка… Сухпай… Одеяла… Аптечка… Огнетушитель…

Да все, вроде.

Автопробег решили начинать с площадки у стадиона. Встали пораньше, съехались. Рядом с «Ижаком» бодро урчала «Волга» Ромуальдыча и тюнингованные «Жигули» братцев Кирш. Бампер к бамперу с «волжанкой» тарахтела кагэбэшная «дублерка». Я узнал здоровенного Славина — он трогательно и неуклюже опекал миниатюрную блондинку. А рядом, стоя наособицу, куталась в шубку Марина.

Она неспокойно искала глазами кого-то в толпе, наверное, меня, и я поспешил отвернуться к «зэпу-универсалу» Эдика Привалова — «Запорожец» прогревал мотор чуток в сторонке, уступая место роскошному черному лимузину. Державный «ЗиС-110» выглядел круче нынешних правительственных «ЗиЛов» — все наши обступили ветеранское авто.

— Чё это?

— Ой, Изя, когда ты научишься разговаривать нормальным языком?

— А чё?

— О-ой…

— Это стеганка такая, чтоб утеплить салон, а внутри — гагачий пух.

— Здо-орово… Как у Сталина!

— Вельми понеже…

— Мишенька!

Мне и без гагачьего пуха потеплело — я замахал рукой маме с сестричкой. Обе меня сразу засыпали тревогами, да заботами:

— А не замерзнете? Не сломаетесь в дороге? Мишенька, ты смотри, если что, сразу возвращайся! Ну ее, эту Москву! А пирожки ты взял?

— Всё взял, мамочка! — заверил я родню. — Ты только не волнуйся. Тут ехать-то! И я же не один.

— По машинам! — трубно скомандовал Ромуальдыч.

— Ну, все, все! — обцелован и настроен, как надо, я сел за руль. — Пока, мам! Настя, не обижай ее!

— Ла-адно, не буду!

— Пока!

— Пока, пока!

Румяные с холодка, в машину полезли девчонки.

— До Москвы не подбросите? — весело защебетали близняшки, устраиваясь на заднем сиденье.

— И обратно! — хихикнула Рита, мостясь на переднем.

— Всё взяли? — спросил я бесцветным голосом.

— Всё! — ответило звонкое трио.

— Ничего не забыли?

— Не-ет!

Помахав в окошки провожающим, мы тронулись. Впереди рассекали обе «Волги» — я пристроился третьим. Свернул на мост. Выехал на Советскую. Оставив позади оба кладбища, православное и еврейское, сосредоточился, чувствуя, как неохотно отпускает суета. По обе стороны дороги пластались заснеженные поля, строчками черных иероглифов корявились лесополосы. В щелку окна сквозило сыростью, предвещая раннюю весну.

«От чистого истока в прекрасное далёко, в прекрасное далёко мы начинаем путь…»

Я зло дернул щекой. Хорошая строчка, чудная строчка, а мне — как пенопластом по стеклу! В бардачке лежал длинный разлинованный свиток электроэнцефалограммы. Даже студент-медик распознал бы в биениях самописцев сдвиг альфа-ритма, «билатерально-синхронные бета-волны» и прочие симптомы. Достаточные, чтобы вывести неразборчивым почерком врача скорбный диагноз: рак мозга.