Внезапно шум стал слабее. Стрельба переместилась дальше вглубь деревни. Пару раз мимо промчались танки, потом вокруг хутора наступила тишина. Тогда Анна вскочила и через двор побежала к русскому, который смотрел на нее с ожесточенным лицом и пытался встать.

Она отскочила, когда он прикрикнул на нее по-немецки: – Прочь! Но она также видела, что лицо его было бледным, и он потерял много крови. Она заметила, что его силы ослабевали и блеск в его глазах становился слабее.

– Так вы говорите по-немецки? – спросила она растерянно.

– Прочь!

– Вы ранены…

– Не трогайте меня, – предостерег ее мужчина угрожающе, – у меня еще хватит сил, чтобы убить десятерых таких фашистов как вы!

Потом он снова упал. Он потерял сознание. Как она затащила его в дом, она сама потом точно не могла вспомнить. Его кровь запачкала ее платье. Но у нее была только одна мысль, что он не должен умереть. Она делала это, не раздумывая, и она поступила бы точно так же, если бы этот раненый был не русским, а немцем.

Она вытащила его и перевязала ему рану на плече. Это была большая, глубокая дыра; пуля, видимо, попала в него как раз в тот момент, когда он перелезал через деревянный забор. Ей удалось остановить кровь и на короткое время привести солдата обратно в сознание. Но он потерял слишком много крови, и с губ его срывался только неразборчивый лепет.

Когда патруль позже обыскивал дома, он пришел и к Анне, она привела солдат к раненому. Они недоверчиво поставили Анну лицом к стене и обыскали дом. Один побежал в деревню и привел офицера, который понимал несколько слов по-немецки. Он допрашивал Анну и снова и снова спрашивал ее десятки раз одно и то же. Как она решилась перевязать его и разместить в доме. Почему она не убежала. Кем был ее муж.

Офицер был евреем, и он сам сказал ей об этом. Он внимательно следил за ее лицом.

– Я работала однажды у одного еврея, – тихо сказала Анна. Она все еще стояла у стены, но теперь лицом к комнате, и она видела офицера. В то же время она видела, как другой лежит на кровати и беспокойно дышит, с закрытыми глазами.

– До тех пор пока они не разбили ему все и не забрали его, я работала у него, – сказала она, – вплоть до последней минуты я была с ним. Он был единственным человеком, кто был добр ко мне.

Офицер прикусил губу. Он тихо произнес, чтобы не беспокоить раненого: – Вплоть до последней минуты. А потом ты взяла его украшения и деньги и ушла. Мы все знаем.

– Нет, – сказала она. – Вы не все знаете.

Но он прикрикнул на нее зло: – Молчать! Я не встречал еще немца, который хотел бы нести ответственность за то, что немцы натворили!

Раненый пробормотал несколько неясных русских слов.

– Дайте ему воды! – приказал офицер.

Он оставил часового у раненого, так как они сами не могли отвезти его, и машины санчасти еще не было в деревне. Часовой присел рядом с кроватью и держал в руках пистолет-пулемет в полной готовности к стрельбе. Он следил за Анной, и когда она давала страдающему от жара раненому воду, то должна была сначала сама попробовать ее.

Самолеты появились за два часа до того, как немцы снова атаковали деревню. Они ревели над полями и стреляли во все, что двигалось. Вдали рычали несколько танковых моторов. Они были немецкими.

Анна так никогда и не узнала, забыли ли просто русские своего раненого, или у них не было возможности забрать его. Часовой сделал угрожающий жест и убежал в деревню. Она предполагала, что он хотел привести сюда машину, чтобы увезти раненого. Но убежал он недалеко, потому что самолеты кружились над улицей, и на полдороге между хутором Анны и деревней одна из пестрых машин спустилась ниже, и часовой остался лежать у обочины. В это время первые снаряды танковых пушек уже выли над хутором и разрывались в деревне. Несколько часов бушевал бой, но немецкая часть было сильнее советской, которая захватила деревню, и следующий патруль, который прибыл во двор Анны, был немецким. Анна вышла им навстречу во двор. Они таращили глаза на нее как на привидение, а потом они спросили о русских. Анна покачала головой. Она не решалась посмотреть начальнику патруля в глаза, но тот понял это совсем иначе и отказался осмотреть дом. Он только сочувственно сказал Анне: – Бедная женщина, вы наверняка много страдали. Если вам понадобится помощь, приходите в деревню. Мы посмотрим, что мы можем сделать.

Она не обратила внимания на то, что оставила открытой дверь в комнату, в которой лежал раненый. Когда патруль исчез, и она вернулась к русскому, тот лежал с открытыми глазами и тихо спросил: – Почему вы сделали это? Знаете ли вы, что это значит для вас?

– Вы хотите воды? – спросила она. – У меня есть фрукты в подвале и вишневый сок. Хотите?

– Вас расстреляют.

– Ваша рана еще сильно болит? – спросила она.

– Люди в деревне донесут на вас…

– Кроме меня никого нет в этой деревне, – сказала она упрямо. – Ложитесь. Вы не должны так перенапрягаться.

Он взглянул на нее на одно мгновение, потом потребовал: – Дайте мне мою форму. Где вы оставили мою форму?

Она указала на шкаф. – Не каждый должен сразу видеть, кто здесь лежит.

Она принесла ему его одежду, и он вытянул пистолет из кармана и спрятал под подушкой.

– Когда ваши вернутся? – спросила она спустя некоторое время. – Как долго это будет продолжаться?

– Я не знаю.

– Вы так хорошо говорите по-немецки. Можно было бы принять вас за немца.

– Я когда-то был учителем этого языка, – медленно произнес он, – тогда еще не было никакой войны. Я у нас дома учил этому языку молодых, любознательных людей, чтобы они могли читать Маркса и Энгельса в оригинале.

Она посмотрела на него. Она видела, что на его лбу были капли пота.

– Кто такие Маркс и Энгельс? – спросила она.

Он ответил после долгого молчания. – Это были немцы, – произнес он, – раньше я думал, что вы, по крайней мере, слышали их имена.

– Нет, – покачала она головой, – я их не знаю. Не хотите ли поесть? Вам нужно набираться сил.

– У меня в кармане горсть подсолнечных семечек, – сказал он. – Вы могли бы дать их мне. Мы, русские, любим эти семечки.

Она дала их ему, но он был слишком слаб, чтобы щелкать семечки. Они падали ему из руки, и когда она увидела это, она щелкала семечки пальцами и засовывала их ему очищенными между губами.

Было темно, и электричества не была. Но она и без того не включила бы свет. Она впихнула ему несколько фруктов и вишневый сок, разбавленный водой. Однажды она спросила его: – Мне и теперь нужно пить воду перед тем, как дать ее вам?

Он не отвечал. Он смотрел на нее, хотя он не мог точно разглядеть ее лицо в темноте.

Снаружи стало тише. Вдали можно было слышать гром орудий. Это могли быть танки. Время от времени на небе вспыхивало, если был больший взрыв. В комнате было тихо.

– Где вы будете спать? – внезапно спросил он. – Это же ваша двуспальная кровать…"

– Да, это моя двуспальная кровать, – сказала она, – и если я устану, то лягу немного там на другую сторону, рядом с вами, чтобы слышать, если вам что-то понадобится.

– Тогда, в тот вечер, – тихо говорила Анна Биндигу, – я хотела сказать тебе. Но тогда я, все же, не сказала. Я не знаю почему. Я знала, что ты поймешь, почему я приняла его и не предала. Но я все равно не сказала…

Они слышали, как он наверху в его каморке ходит туда-сюда. Биндиг немного приподнялся. Он был слаб. Жар отступил, и его члены прекратили дрожать в лихорадке. Он хотел есть, но ничего не говорил, потому что не хотел, чтобы она встала и принесла ему что-то из еды. Он хотел, чтобы она каждую секунду оставалась рядом с ним.

Цадо принес ему сигареты и шоколад. Он пытался зажечь сигарету, и это тоже удалось ему. Вспыхнувшая спичка на секунды осветила лицо. Оно было бледным, и вокруг глаз лежали темные тени. Но маленькая спичка горела только немного секунд. Когда снова стало темно, Анна сказала: – Ты должен спать. Сон полезен. Спать так долго, до тех пор пока все не кончится. Температура и слабость и вся война, вообще…