Возбужденная толпа вывернула из-за угла, и Томазо положил руку на эфес — рев становился все более угрожающим.

— Бей его!

Томазо прищурился. По залитой солнцем, раскаленной брусчатке волокли привязанного за ноги к ослице мальчишку лет пятнадцати.

— За что его?

Томазо обернулся; из дверей храма осторожно выглядывал падре Ансельмо — глаза испуганы, рот приоткрыт.

— Не знаю, святой отец. Наверное, вор.

— Прости его, Господи, — торопливо перекрестился Ансельмо; он и сам был ненамного старше преступника.

Рокочущая толпа протекла мимо них, и стало ясно, что это баски. Именно они дважды в год привозили на ярмарку сырое железо, и полный ремесленников город оживал — до следующего завоза.

— Хотя… откуда здесь воры? — вдруг засомневался падре. — Два года служу, а тюрьма как стояла пустой, так и стоит.

Исповедник четырех обетов 1 Томазо Хирон ничего на это не сказал и лишь проводил окровавленное тело затуманившимся взглядом. Именно так, за ноги, со съехавшей до горла бурой от пыли и крови рубахой волокли его самого — в далеком Гоа. И если бы не братья…

— Свинца ему в глотку залить! — взвизгнули из уходящей толпы.

Томазо мгновенно покрылся испариной, — так свежи оказались его собственные воспоминания. Он тогда спасся чудом.

Нет, поначалу, когда португальские моряки обнаружили в Индии огромную христианскую общину, Ватикан исполнился ликования: найти опору в Гоа, самом сердце азиатского рая, — о такой удаче можно было только мечтать. И лишь когда люди Ордена ступили на Малабарское побережье, стало ясно, сколь трудным будет путь к единению. Здешние христиане, яро убежденные, что их общину основал сам апостол Фома, тяжко заблуждались в ключевых принципах веры.

Пользуясь оказанным радушным приемом, братья внедрились во все структуры общины, изучили храмовые библиотеки и пришли в ужас. Мало того зла, что индийские христиане-кнанайя были потомками беглых евреев, они оказались еще и верными учениками египетских греков. Старые астрономические таблицы, свитки с указами Птолемеев, труды отцов-ересиархов — все буквально кричало о том, что именно здесь, в Индии, недорезанные донатисты 2 спрятали остатки еретической Александрийской библиотеки.

Работа по исправлению незаконной религиозной традиции предстояла долгая и кропотливая. Но англичане уже появились у берегов Гоа, угрожая перехватить инициативу, а потому Ватикан ждать не мог. Папа распорядился немедленно взять епископаты Индии в свои руки, принудительно ввести в них латинские обряды, а истребление еретических Писаний и ненужных летописей поручить Святой Инквизиции. И рай превратился в ад.

Исповедник четырех обетов поежился. Отпор последовал незамедлительно, и, боже, как же их били! Его так не били с того самого дня, когда, совсем еще неопытным щенком, размазывая по лицу кровь и слезы, Томазо понял, что его таки приняли в Орден.

Толпа завернула за угол, и рев начал отдаляться. Однако спокойнее не стало. Из каждого дома, из каждой лавки, из каждой мастерской выбегали все новые и новые люди, и все они отправлялись вслед за разъяренной толпой басков — на центральную площадь.

— Что произошло? — ухватил за шиворот чумазого мастерового Томазо.

— Не знаю, ваша милость, — хлопнул глазами тот. — У нас такого отродясь не было.

Томазо отпустил его, прикрыл шпагу плащом и решил, что идти на площадь, невзирая на жару, придется.

Уже когда его повалили наземь и начали бить, Бруно с недоумением осознал, что жить ему от силы четверть часа. Баски не прощали обид, а уж за своих стояли стеной. Так что, когда полгода назад Бруно убил старшину баскских купцов Иньиго, он сам подписал себе смертный приговор. И это было странно: Бруно совершенно точно знал, что у него иная судьба.

Поскольку баски кричали на своем, Бруно так и не понял ни кто его выдал, ни что именно с ним собираются делать. А потом его привязали за ноги к ослице, к толпе начали присоединяться горожане, и до Бруно стало доходить, сколь трудно ему придется умирать.

— Свинца ему в глотку залить! — орали вокруг. — Чтоб неповадно было!..

И задыхающийся от боли Бруно уже не успевал прикрываться от ударов.

— Постойте! Это же Бруно! Подмастерье дяди Олафа!

Бруно с трудом приоткрыл залитые липкой кровью глаза. Но так и не понял, кто из горожан его опознал.

— За что вы его?!

Баски разъяренно загомонили на своем варварском языке.

— За что тебя?..

Бруно сосредоточился. Это был непростой вопрос.

Собственно, все началось, когда старшина баскских купцов Иньиго решил, что пора поднимать цену сырого железа. Для Бруно и его приемного отца Олафа по прозвищу Гугенот это означало потерю ремесла: свои запасы железа они израсходовали на храмовые куранты. А по новым ценам пополнить запасы невозможно — даже если изрядно задержавший оплату курантов падре Ансельмо наконец-то отдаст долг.

— Бруно! — прозвенело в мерцающей тьме. — Ты еще жив?! За что тебя?!

— Я убил… — прохрипел подмастерье.

Его снова одолел приступ удушья, а потому голос вышел чужой, а слова — неразборчивыми. Он и сам бы не понял, что сказал, если бы эти слова часовым боем не звучали в его голове шесть месяцев подряд.

И все же вовсе не подъем цен сам по себе стал причиной, по которой он устранил Иньиго. Старшина иноземных купцов посягнул на самое святое: филигранно выверенный ход лучших из лучших когда-либо виденных подмастерьем часов. А даже сам Бруно — лучший часовщик во всей Божьей вселенной, а возможно, и Некто Больший — использовал свои права на подобное вмешательство с огромной осторожностью.

Бессменный председатель городского суда Мади аль-Мехмед изучал показания каталонского гвардейца, похитившего молодую рабыню сеньора Франсиско Сиснероса, когда прибежал его сын Амир, приехавший на каникулы из Гранады студент медицинского факультета.

— Отец! Отец! Там Бруно убивают! Нашего соседа!

— Где? — не понял Мади.

— На площади!

Судья тряхнул головой.

— На центральной площади? Возле магистрата?

— Да! — выпалил Амир. — Самосуд!

Судья яростно пыхнул в бороду и вскочил. Последний самосуд произошел в его городе сорок шесть лет назад, когда он был еще совсем юным альгуасилом. Мастера цеха часовщиков отрубили пальцы и выжгли глаза португальцу, вызнавшему секрет удивительной точности здешних курантов; они лгали не более чем на четверть часа в сутки.

Мади отнял пострадавшего как раз перед тем, как тому предстояло усечение языка, начал дознание и тут же оказался в юридическом тупике.

— Мы не преступили закона, — уперлись ремесленники. — Цех имеет право на месть.

И это было чистой правдой. Арагонские законы позволяли отомстить чужаку за нанесенный ущерб — малефиций.

— Но я же ничего не успел сделать! — задыхаясь от боли, рыдал изувеченный португалец. — Я только смотрел! Кому я причинил вред?!

И это тоже было правдой. Да, португалец определенно посягнул на интересы цеха, но нанес ли он вред? Ведь ни вывезти секрет, ни построить часы с его использованием он так и не успел.

— Отец! Быстрее! — заторопил его Амир. — Убьют ведь!

Мади схватил шпагу, выскочил во двор здания суда и махнул рукой двум крепким альгуасилам:

— За мной!

Все четверо выбежали на улицу, промчались два квартала и врезались в гудящую, словно пчелиный рой, толпу.

— Прекратить самосуд!

— Посторонись!

— Дайте дорогу!

Горожане, узнав судью, почтительно расступались, и только баски так и гомонили на своем варварском языке, а там, в самом центре площади, уже вился дымок.

— Свинца ему в глотку!

Альгуасилы утроили напор и, расчищая дорогу судье, обнажили шпаги и отбросили самых упрямых смутьянов прочь.