— Мой враг — и друг моего друга, и враг моего врага… — бессмысленно пробормотал Томазо, поднялся по ступенькам и ввалился в дом. — Бруно!

— Я здесь.

Томазо обернулся. Бруно стоял здесь же, за дверью. Вот только в руке у него был узкий арагонский кинжал. Томазо немедля ударил его дверью и понял, что опоздал: кинжал уже вошел ему в бок, и бедру сразу стало горячо.

— Бруно… — выдохнул Томазо, — т-ты…

— Ты поставил свое клеймо на мою работу, подмастерье, — придерживая дверь, произнес часовщик, — и ты мне больше не нужен.

И ударил еще раз.

Бруно успел прочитать не все, что лежало в шкатулке, но главное понял: самый крупный «регулятор хода» в мире — Папа Римский — его конструкцию одобрил и, более того, требовал ее немедленного воплощения. Причем здесь, в шкатулке, лежало все: маршрутная карта, верительные грамоты ко всем нужным лицам, векселя Ордена на немыслимую сумму, свежие, еще не затрепанные документы на имя Томазо Хирона и полномочия. Огромные полномочия.

Бруно прекрасно помнил, как выручили его бумаги на имя Руиса Баены. Он точно знал, что ни сеньор Томазо, ни кто-либо другой просто не в состоянии выполнить поручение Папы. Да и не в Папе было дело: заказчиком курантов — огромных, на все мироздание — мог быть кто угодно, но Мастером-то был он один!

И Бруно не колебался. Трижды ударил Хирона кинжалом в живот, прошел в комнату, переоделся в платье Хирона, взял со стола шкатулку и выскочил на улицу. В первой же обменной конторе Ордена сдал один из векселей и получил несколько сотен мараведи наличными и сдачу таким же векселем, и нанял первую же приличную карету, какую встретил.

— В Коронью! — распорядился он.

Именно из этого порта, судя по маршрутной карте, должен был отплыть в Новый Свет его подмастерье.

Амир терпеливо прождал два дня, а когда на третий спустился в трюм, увидел, что все удалось. Явно заметившие, что парню полегчало, дикари приняли врача широкими белозубыми улыбками.

— Ам-мир… — пронеслось по рядам. — Ам-мир…

И началась нормальная работа.

Собственно, болезней было только три: расстройства от непривычной пищи, старые нагноившиеся раны, полученные при поимке, и потертости от грубо откованных кандалов. И Амир, уже видевший подобную картину среди рабов Гранады, был к этому готов. От расстройства помогал древесный уголь с кухни. Раны нещадно чистились и смазывались растворенной в дешевом вине хвойной смолой. Этим добром истекала под яростным солнцем каждая деревянная деталь корабля. А для устранения потертостей Амир выпросил у боцмана мешок пакли и показал еще не привыкшим к своей новой судьбе дикарям, как изготовить простейший подкандальник.

— Смотри-ка, две недели в пути, а ни одного трупа, — с явным удовлетворением отметил наконец управляющий.

— Если вы не запретите насиловать беременную, у вас будет труп, — пообещал Амир. — Так что не искушайте судьбу; в вашем рискованном ремесле сглазить удачу — проще простого.

То, что часовщик добьет его без малейших колебаний, Томазо понял, едва увидел эти глаза, и потому просто ждал. А часовщик все копался и копался в его вещах, видимо, не в силах решить, что брать. И лишь когда Бруно перешагнул через него и вышел за дверь, Томазо развернулся к двери головой и пополз вслед — на улицу.

«Крови много потерял, — почти сразу отметил он; сознание уплывало. — Вызвать Астарота?»

Этот дух не вмешивался в земные дела, и Томазо мог только спрашивать. Он сосредоточился, стараясь говорить внятно, прочел заклинание… и ничего не произошло. А кожа уже начала покрываться мурашками — так, словно его обдувал зимний ветер. И лишь когда Томазо перевалился через порог и скатился с высоких ступеней на мостовую, Астарот пришел. И он не был ни заинтересован, ни даже просто вежлив.

— Говори.

— Я выживу? — спросил Томазо. — Кто-нибудь придет спасти меня?

— Он уже едет, — холодно отозвался Астарот. — Что еще?

Томазо перевернулся на бок и поджал ноги к животу. Боль была ужасной.

— Что меня ждет?

И тогда Астарот улыбнулся и склонился над самым его лицом.

— То же, что и всех сеющих: жатва.

Дыхание Астарота было невыносимо холодным. Но у Томазо еще оставалось право на третий вопрос.

— Томазо! Томазо! Поднимите его! Да поднимайте же, я сказал!

Томазо встряхнули, и он открыл глаза. Двое дюжих монахов запихивали его в карету, а с сиденья напротив на него смотрел Гаспар.

— Куда? В госпиталь? — спросил один из монахов.

— Упаси бог! — отрезал Гаспар. — Там ему и дня не дадут прожить. Есть кому об этом позаботиться. К евреям поезжайте.

Вцепившись крепкой рукой в окошко кареты, Гаспар приблизился и сунул ему в рот терпкий кусочек из смол и смеси поднимающих силы трав.

— Кто тебя? Уж не часовщик ли?

— Он…

Удерживать сознание стало намного легче.

— Я тебе точно говорю, — покачал головой Гаспар, — это агент. Чей, не скажу, но поработал он хорошо. Сколько ты его возле себя держал?

Томазо попытался вспомнить и не сумел.

— У него… мои бумаги, — выдохнул он. — Все. Надо сказать Хорхе. Пусть его остановит.

— И думать забудь, — мотнул головой из стороны в сторону Гаспар. — Хорхе-то тебя не тронет, а вот прихлебатели… Ты после смерти Генерала почти вне закона, Томазо. Что только на тебя сейчас не вешают!

Томазо прикрыл глаза. Это было ожидаемо. Едва они с Генералом проиграли, все было предрешено. Таков Орден. Выживает один — победитель.

— Не закрывай глаза! — заорал Гаспар. — Еще не хватало, чтобы ты по пути ноги протянул! Открой глаза, я сказал!

— И что мне делать? — с трудом выдавил Томазо и понял, что не помнит, что только что спросил.

Гаспар ухватил его за ворот и встряхнул.

— Самое главное твое дело сейчас — выжить. Сумеешь, сам все решишь.

— Я выживу… — пробормотал Томазо. — Астарот сказал, что меня еще ждет жатва. Какая может быть у меня жатва, Гаспар? Ты не знаешь?

Однокашник покачал головой.

— Ты сам знаешь, кто ты, Томазо. И ты прекрасно знаешь, кто нас пожнет и куда сложит.

Все было так. Человек Ордена, он и есть человек Ордена.

— Тогда, может, не стоило нам… тогда?

У них действительно был выбор — и до испытания, и сразу после. И они оба выбрали то, что выбрали.

— А ты смог бы заниматься чем-то другим? — горько усмехнулся Гаспар. — Ты смог бы каждую неделю ходить на исповедь к какому-нибудь старому содомиту? Отдавать десятину Папе и всю жизнь всех бояться? Смог бы?

Томазо лишь криво улыбнулся. Его вопрос и впрямь был пустой.

Бруно читал «Город Солнца» всю дорогу до порта Коронья и довольно быстро понял, что это писал не сеньор Томазо, хотя именно его имя и значилось на титульном листе. Его подмастерье был резким, решительным человеком, а тот, кто написал эту книгу, был весь в тумане мечтаний.

С многословием человека, никогда ничего не делавшего своими руками, он взахлеб описывал семь стен чудесного города, построенных по образу орбит семи планет, а также бесчисленные арки и галереи, лестницы и колоннады, бастионы и башни. В общем, театр.

А уж когда Кампанелла дошел до описания собранных в городе диковин, Бруно хохотал над каждой строкой до изнеможения. Якобы необходимая для образования горожан коллекция рыб, включая рыбу-цепь, рыбу-член и рыбу-епископа, в точности похожих на свои прототипы, была откровенной отсебятиной, не имеющей ничего общего с ясными, практичными идеями Бруно.

И только когда Кампанелла дошел до описания системы управления Городом Солнца, часовщик начал узнавать свои идеи. Вслед за Бруно писатель жестко поделил сферы управления между ключевыми регуляторами хода. Одному было велено следить за пополнением населения, другому—за обороной города, а третьему — за развитием умов. И каждому из них строго запрещалось изучать науки вне сферы их обязанностей.

Неплохо Кампанелла описал и центральный принцип устойчивости механизма — равномерное распределение нагрузки. Надо было строго следить, чтобы ни одна шестерня Города не имела больших благ, чем остальные. Ибо если шестерня получает больше, ее начинает греть, затем накалять, и тогда шестерня «садится» и съедает зубья либо вылетает из пазов. Бруно видел это многократно: стоит подмастерью разбогатеть, и он перестает работать и начинает подумывать о том, чтобы изменить свое положение.