Бруно ничуть не удивился тому, что сеньор Томазо взял его с собой. Он видел, что его коллега одновременно удручен, взвинчен и, как никогда, одинок.

— Настоящий часовщик всегда одинок, — сказал он сеньору Томазо, когда они в роскошной карете объехали несколько крупных городов и отправились в сторону гранадской границы.

— Почему?

Сеньор Томазо был настолько углублен в свои мысли, что даже толком не обдумал, к чему это сказано.

— Не знаю, — пожал плечами Бруно. — Олаф был всегда один, я всегда один, вы тоже, как я вижу…

— Я — монах, — отрезал сеньор Томазо. — Если ты об этом…

Бруно рассмеялся. Он видел множество монахов. Это веселое, буйное и вечно нетрезвое племя отнюдь не отличалось склонностью к одиночеству. А огромные кладбища убитых Божьими невестами младенцев окружали каждый монастырь.

— Не в этом дело. Вы — мастер.

Сеньор Томазо удивился и тут же иронично усмехнулся какой-то своей мысли.

— Какой из меня мастер? Судя по тому, что я недавно узнал, я всего лишь подмастерье. А мастер у нас один — Папа.

— Нет, — покачал головой Бруно. — Папа — не мастер; Папа — всего лишь заказчик.

— А в чем разница? — заинтересовался сеньор Томазо.

— Заказчик наслаждается обладанием, а мастер — созиданием. Вот только первое доступно и зверю, а второе умеет лишь человек.

Он немного подождал, пытаясь понять, дошло ли до сеньора Томазо сказанное, подумал и все-таки добавил то, о чем они уже спорили несколько суток пути.

— Вы многое разрушили, но вы до сих пор так и не решили, что хотите создать.

Сеньор Томазо тряхнул головой, пыхнул себе под нос, повернулся к Бруно, и взгляд у него был полон злости.

— Ты опять за свое? Ты и впрямь думаешь, что я разрушаю хорошие, правильные куранты, чтобы построить полный кукольной лжи театр?

В окно кареты потянуло паленой шерстью, и Бруно сморщил нос и мотнул головой в сторону занявшегося кострища.

— Это ведь ваша работа…

Сеньор Томазо недовольно крякнул и, подавая сигнал кучеру, ударил кулаком в перегородку. Глянул на Бруно и распахнул дверцу:

— А ну, пошли.

Бруно дождался, когда сеньор Томазо выйдет, и последовал за ним. Там, впереди, стояло штук восемь столбов, и как раз сейчас несколько монахов разжигали солому, которой были обложены дрова. Судя по крайней нищете окружившей место казни толпы, это определенно были язычники, и карали их за хорошо доказуемое поклонение бесам рощ и ручьев.

— Ты это имеешь в виду? — ткнул рукой в сторону столпившихся вокруг столбов селян.

Бруно кивнул. Женщины уже начали подвывать, а потом, когда огонь разом охватил ноги изобличенных колдунов и ведьм, поднялся такой вой, что они оба заткнули уши. Сеньор Томазо мотнул головой, приказывая Бруно идти за ним, а потом не выдержал и перешел на бег.

— Сеньор Томазо Хирон! Сеньор Томазо Хирон!

Бруно вывернул голову и обмер. За ними бежал и кричал так, что перекрывал своим голосом вой сжигаемых поклонников дьявола, тот самый брат Агостино.

— Сеньор…

Бруно разжал уши, догнал сеньора Томазо и коснулся его плеча. Рев стоял такой, словно деревенские уже попали в ад.

— Что там еще? — обернулся сеньор Томазо.

— Сеньор Томазо Хирон! Какое счастье! — подбежал Комиссар Трибунала ближе. — Что же вы без предупреждения? Я бы стол приготовил…

Комиссар окинул Бруно вспоминающим взглядом, вздрогнул и вытаращил глаза.

— Ты?

Но Бруно так и не успел ничего ответить.

— Где их деревня?! — перекрывая вой, прокричал сеньор Томазо.

— Там, за рощей! — так же прокричал Комиссар Трибунала.

— Веди!

Они снова перешли на бег, и лишь за рощей, когда вой перестал резать уши, сеньор Томазо схватил Бруно за руку и затащил в плетенную из прута, кое-как обмазанную глиной и крытую соломой коническую хижину.

— Смотри!

Бруно огляделся. Земляной пол, грубо сложенная печь, дыра в кровле вместо дымохода, явно слепленный руками кривой глиняный горшок и выдолбленная в куске ствола ступа. Так в их городе мастеровых не жили даже рабы.

— Они прячутся от веры Христовой уже второе или третье столетие, — обвел рукой обстановку хижины сеньор Томазо. — И для них то, как они живут, — верх счастья и справедливости.

— Да, это так, — кидая в сторону Бруно панические взгляды, заискивающе подтвердил брат Агостино. — Колдуны, они и есть колдуны…

— Заткнись!

Сеньор Томазо еще раз оглядел хижину и посмотрел Бруно в глаза.

— Арагон отстал от Европы даже больше, чем они отстали от нас. И нам нельзя прятаться от жизни. Потому что иначе все эти протестанты, итальянцы, турки и московиты будут обращаться с нами, как мы с этими язычниками.

Он замолчал, вздохнул и завершил:

— Или как с тем, что годится лишь на переплавку… если тебе так понятнее.

Амир упорно продвигался на юг, и каждый третий-четвертый день к нему примыкали все новые и новые мусульманские села.

— А почему в Гранаду? — первым делом спрашивали они. — Почему не в Африку?

— Друг нашего врага — наш враг, — отвечали мужчины, мгновенно усвоившие простейшее алгебраическое правило.

А едва они вышли на ведущую в Гранадский эмират дорогу, стало ясно, что их предупреждали не зря. На деревьях у дороги через каждые четверть часа пути болтались повешенные мусульмане — по одному, по два, а то и по три человека сразу.

— «Псы господни»… их работа… — шептали женщины, а мужчины все крепче и крепче сжимали оружие и начинали подходить к молодому вождю.

Но Амир уперся.

— Пугают — значит, сами боятся, — отвергал он всякие попытки отвернуть в сторону указанного Короной порта.

И лишь когда они вышли на границу, даже Амир признал, что слухи были небеспочвенны. Посланные вперед лазутчики сообщили, что ущелье полно доминиканских караулов, а согнанные с окрестных деревень крестьяне спешно возводят стену из сырого кирпича вокруг переправы через реку.

— А другие тропы есть? — спросил Амир.

— Есть, — подтвердили разведчики. — И не одна, но там слишком открытое место; пока скот через реку перегонишь, всех перебьют.

— Значит, туда и пойдем, — принял решение Амир.

Томазо проехал по всем предназначенным для изгнанников дорогам и везде видел одно и то же: в Португалию тянулись длинные, тяжело груженные грубым холстом, низкосортной кожей и прочим не запрещенным к вывозу товаром обозы евреев, а в сторону Короньи, поднимая тучи пыли, гнали свой скот мориски.

Впрочем, агенты сообщали, что целиком загнать мусульман в Коронью не удалось и едва ли не половина морисков с боями прорывается в Гранаду. Это означало, что выгод от оптовой скупки скотины и продажи рабов что у Короны, что у Церкви будет вдвое меньше. И это было очень плохо.

— Сколько у вас людей? — первым делом интересовался Томазо, как только посещал приграничные монастыри.

— Немного, — начинали юлить настоятели, — человек двести-триста…

Томазо требовал книги регистрации, затем бухгалтерские отчеты и моментально доказывал, что триста человек — это те, кто находится в стенах монастыря, а если посчитать тех, кто работает в городе, выходит около двух-трех тысяч.

— Полторы тысячи отправить на границу, — приказывал он и оставлял пару своих людей, чтобы лучше дело двигалось.

И настоятели плакали, били себя в грудь, но людей на возведение укреплений и организацию караулов посылали. А потом Томазо вышел в приграничное ущелье и увидел, что дело совсем плохо.

— Наши разведчики обошли окрестные ущелья, — по-военному четко доложил командир гарнизона, крепкий, энергичный доминиканец. — Там все битком сарацинами забито. Только напротив нас восемнадцать племен собралось.

— Подожди, — не понял Томазо. — А чего они ждут? Почему не пытаются пройти?

— В том-то все и дело, что они проходят, — болезненно усмехнулся монах. — В соседнем ущелье.

— Так перекройте и его! — вспыхнул Томазо. — Вы думаете, зачем я вам людей дал?!