Я протянул Вере шоколад. Она не взяла. Шоколад был мягкий, как масло. Разогрелся на солнце.

Мы возвращались в город грустные, почти мрачные. Я всю дорогу клялся Вере, что люблю ее, люблю больше всей своей жизни. Я взял ее под руку и вел по тропинке.

Прощаясь, мы условились, что встретимся завтра в девять вечера в городском саду возле танцплощадки.

— Букет возьмешь? — Она протянула мне букет.

— Давай. Может быть, зайдем в кафе пообедаем, а?

— Что ты, Юра!

Я взглядом проводил ее до угла улицы и сунул букет в первую попавшуюся урну.

В школе меня ожидал сюрприз. В нашем классе за столом сидела Алла.

Губы накрашены, ресницы подведены, брови выщипаны, оставлена лишь жалкая, тонкая нить.

Мы пошли гулять по городу. Побывали в кино и кафе.

В десять вечера я провожал ее на станцию. На улицах было темно, но я ни разу ее не поцеловал.

— Ты очень изменился, Юрик, — сказала Алла. — Не узнаю тебя.

— Ты хочешь сказать, что я хорошо загорел на практике?

— Как раз я не это имела в виду.

— А что же? — Я смотрел на Аллу. Она была такая неестественная.

— Ты встретил другую, я поняла это еще по письмам. А теперь и увидела.

— Что увидела?

— Все, что нужно было увидеть.

Я не стал расспрашивать о подробностях. В таких случаях не надо спрашивать, а надо говорить, говорить. И я говорил Алле, что люблю ее по-прежнему, что люблю только ее, что ей показалось, будто я изменился по отношению к ней. Я обещал приехать в Москву в следующее воскресенье. Алла сказала, что будет ждать и кое-что припасет к этому дню.

Алла не блещет красотой, но зато умница. Она всегда на лету подхватывала мои идеи. Алла пригодится надолго. А Вера… Надо быть лопухом, чтобы упустить такой кусочек.

Я медленно шел к общежитию. Фортуна наконец-то повернулась ко мне лицом. Выздоровление Василия Петровича, операция Дубовскому, вторая операция — Луговому. Встреча с Верой… Несмотря ни на что, Вера приятна, очень.

Что же из всего этого главное? Столько событий за один день, что и не разберешься сразу. Я знал лишь, что должен окончить практику на «отлично» и пятый и шестой курсы — на «отлично». И государственные экзамены тоже.

Диплом с отличием, поступление в аспирантуру — вот чем я должен жить. И еще Вера.

В общежитии Захаров читал учебник хирургии. Каши еще не было.

— А где наш гуляка? — спросил я, показывая на кровать Каши.

Захаров неожиданно рассердился.

— Ты, Юрка, лучше не задевай Игоря.

Я тоже рассердился.

— Что ты взъелся? В товарищество играете? Силенок не хватает, так вы друг за друга цепляетесь?

Я лет на кровать и открыл журнал.

Захаров тоже взялся за книгу. Он читал насупившись. Я смотрел ему в лицо. Странно, что он не чувствовал моего взгляда.

Мы легли в двенадцать. Захаров закрыл входную дверь, я прикрыл окно. Интересно посмотреть на Кашу, когда он будет возвращаться.

В половине первого ночи кто-то забарабанил в раму. Я еще не спал и подошел к окну: конечно, он! Фонарь во дворе освещал его светло-серый костюм.

— Открой, — попросил Каша.

Я открыл форточку.

— Открой окно!

— И за форточку скажи спасибо.

Я лег на койку и смотрел, как он лез. Форточка была довольно широкая. Он влез без труда. Даже костюм не помял.

Каша ужинал, не зажигая света. Он не хотел тревожить Захарова. Я видел его улыбку. Он смотрел на кровать Захарова — и улыбался.

Пахло луком, копченой селедкой и малосольными огурцами. В его чемодане был целый «Гастроном». Эх, тоже мне врач! Малосольная интеллигенция!

Здорово получилось! Коршунов доказал делом, что умеет верить в людей. И Гринин был молодцом, несмотря на склонность к позерству. Первую свою операцию он провел отлично. Нужно было видеть парня, чтобы понять, чем стал для него сегодняшний день.

Торжественный, стоял он у белой кафельной стены, вытянув вперед руки в резиновых перчатках. Когда на каталке привезли Дубовского, Гринин приосанился, его взгляд стал строгим.

Началась операция. Он долго не мог найти аппендикс, а найдя, как мальчишка, закричал во все горло: «Нашел!»

Потом Гринина поздравляли так, будто он первый в мире сделал операцию на сердце. Опьяненный успехом, он вышел во двор и стоял под дождем, минут десять, пока не остыл. Я заполнял истории болезней в ординаторской, сидя у окна. Мне хорошо было видно его лицо: красивое, мужественное и в то же время немного глуповатое от удачи.

Юрий умел контролировать себя, но сейчас он был один и, зная, что его никто не видит, просто млел от счастья. Я смотрел на него, радуясь и чуточку завидуя. В двадцать девять лет уже не будешь с такой телячьей нежностью любоваться собой.

Положив локти на истории болезней, я смотрел в окно. Мне хотелось — чертовски хотелось! — чтобы Юрий немедленно пошел в палату к Дубовскому и сосчитал пульс. «Иди, Юрка, ну иди! Это же твой первый человек, которого ты сам оттащил от смерти». Гринин, должно быть, почувствовал мой взгляд. Его нервная организация подходила для таких опытов. Он повернулся к окну, наши глаза встретились, глуповатая улыбка уступила место торжественно-победной.

— Салам, будущий хирургический бог! — крикнул мне Юрий, с удовольствием выделяя слово «будущий». Он легко нагнулся, сорвал с клумбы две маргаритки и, стряхнув с них капельки дождя, воткнул в петлицу халата.

Дурень! Не понимает главного.

Вижу Игорька на его месте. Тот сидел бы сейчас у койки больного, забыв про все остальное. У него просто не осталось бы времени заняться собой. Послеоперационный период только начался, и тому, кто лежит под больничным одеялом, так еще много нужно! Нужен не только опыт врача. Нужна нежность. Нужна готовность сделать вот в это мгновение то, что вдруг предстоит сделать. Нужен поток сочувствия и веры, понуждающий больного бороться за свою жизнь.

Я знавал врачей, которые обходили палату и выполняли все, что профессионально надо было выполнить. Потом они уходили, и в палате не прибавлялось жизненных сил. Игорек застрахован от этой разрушающей врачебный талант черствости души. А вот Юрка?

Что-то он не с того бока смотрит на вещи. Хвалили его, что ли, слишком много? Вот и увидел он в операционной только успех, а человека не заметил.

Не было человека на столе, была операция. Случай из практики Ю. С. Гринина. Маргаритка в петлице!

Я думаю, имеется ошибка в самой системе подготовки. В ней у нас слишком мало черной, требующей предельной самоотверженности работы. Кажется, Ефремов придумал для юношей будущего три подвига Геркулеса? Ну, да, об этом он написал в «Туманности Андромеды». Правильно придумал! Помню, когда мы прочитали в артполку, то все спорили, в какой же форме можно провести уже сегодня, у нас, для наших ребят, подобное утверждение нравственных сил и прав. Прямо-таки хоть в ЦК ВЛКСМ пиши!..

Нам тогда, в Тюрингии, посчастливилось видеть подвиг. Тогда-то я и влюбился на всю жизнь в хирургию. Ночью полк подняли по тревоге, и мы, разобрав лопаты, бросились в район обвала. Лес был срезан снежной лавиной. Немецкий поселок смят. Дома, сорванные с фундаментов, разваленные стены, домашние вещи жалко торчат из-под снега. Фары бульдозеров вырывали из темноты одну картину страшнее другой, и солдаты в их лучах искали людей, откапывали и относили к палаткам только что развернутого госпиталя. Одного немца мы с ефрейтором Ивановым нашли в глубокой, засыпанной снегом яме. Я ухватил немца под мышки, попытался поднять — он пронзительно закричал. Раздробленная стопа придавлена огромным валуном, она держалась на нескольких жилах. «Берегись, лейтенант!» — вдруг крикнул сверху Иванов.

Валун подался! Не знаю, какое, но очень точное чувство отметило еще незаметное глазу движение. Взмахом ножа отсечена стопа, и через мгновение мы с раненым были наверху. Скрежетнув по льду откоса, валун сполз в яму. Я посмотрел на Иванова. К белым щекам его стали приливать живые краски. «А на вас совсем лица нет, товарищ лейтенант! — сказал он. — Треба перекурить».