Я пристально следил за рукой Гринина. Я видел, как Гринин большим и указательным пальцами левой руки натянул коричневую от йода кожу, как он между пальцами приложил к ней лезвие скальпеля. Примерился еще раз. Нажал и потянул скальпель на себя.

Края раны разошлись, струйками побежала кровь. Я салфетками промокал ее. Каша промокал тоже. Скальпель отлично делал свое дело. Он мастерски проникал в ткани. Ни одного лишнего движения. Только то, что надо, только так, как надо. Хорошо! Хорошо, Юрка!

Но вот скальпель остановился. Гринин положил его на простыню.

Пальцы мелко вздрагивают. Голова опустилась. Он смотрел в пол. Вот Гринин покачнулся, и я испугался, что он упадет. К нему подбежала санитарка.

— Я… не могу… я… не смогу, — тихо проговорил он, приложив левую ладонь к разгоряченному красному лбу.

— Как? Что вы? — с мольбой в голосе произнес Чуднов. Его голубые глаза выражали ужас.

Растерянность появилась на лицах. Все смотрели на Чуднова. Он смотрел на Кашу. Каша смотрел на меня.

— Если вы не возражаете, — сказал я, — то…

— Конечно, родной! Действуй!

Я коротко взглянул на Гринина и взял с простыни брошенный им скальпель.

Не поднимая головы, с ладонью, приложенной ко лбу, Гринин на носках прошел к двери. Я видел его красную, как кровь, шею. Такие же красные были и уши.

— Кто бы мог подумать, — прошептала Екатерина Ивановна, глядя на дверь, которая только что закрылась. Она взглянула на Золотова и потом на меня. — И что только творится на белом свете… А вы-то сможете? — спросила она у меня. И перевела взгляд на Игоря, будто спрашивала об этом и у него.

Вместе со скальпелем я оставил в операционной все. Страх пригнул мне голову, толкал в спину.

Я пересек коридор и очутился в вестибюле.

Из приемного покоя по черным клеткам на меня стремительно двинулись три фигуры. Я едва не закричал. Потом я разглядел, что это женщины. Одна была невропатолог, вторая — акушер-гинеколог, третью я не знал.

— Все благополучно, доктор? — спросила третья, одетая в хорошее пальто бежевого цвета.

Я смотрел на нее с недоумением.

— Жена Бориса Наумовича, — пояснила невропатолог.

— Все идет превосходно, — ответил я и заставил себя улыбнуться.

— Операция уже кончилась? — спросила акушер-гинеколог.

— Не совсем, — сказал я и посмотрел на замок, висевший на раздевалке. Мне хотелось поскорее уйти. Тетя Дуся открыла бы в одно мгновение, но по ночам она не работала.

В дверях приемного покоя я увидел санитарку.

— Откройте! — попросил я.

— Вы куда собрались? — спросила она, будто имела право так спрашивать.

— Откройте, пожалуйста, — сказал я более ласково. — У меня срочное дело.

— Ну, откройте, если доктор просит, — сказала жена Золотова. — Разве можно в этом отказывать?

Санитарка открыла. В раздевалке я сорвал с головы белую шапочку. Набросил на плечи плащ. Сунул голову в шляпу.

Группа моих больных вышла в вестибюль и с немым любопытством смотрела, как я одеваюсь.

Я поблагодарил санитарку кивком головы, чувствуя, что на меня смотрит много глаз. Неприятно, когда на тебя смотрят в такие минуты. Я старался двигаться неторопливо. А выйдя за дверь вестибюля, побежал. Едва не растянулся на скользких ступенях больницы. Ветер чуть не сорвал с головы шляпу, и я прихлопнул ее сверху, чтобы она села поглубже.

Лил дождь. Я не знал, куда иду. На пустынной улице ни души. Окна в домах темные. На черных, вымокших от дождя столбах тусклые фонари.

Я шел напрямик, не замечая и не обходя луж. Я спешил. Казалось, за мной гонятся. «Почему ты сбежал, Гринин?» — чудился мне вопрос в свисте ветра. Халат, который я забыл снять, путался в ногах, мешал идти. Черт бы его побрал!

Осмотревшись, я заметил, что нахожусь в парке. Оглянулся: в глаза ударил ослепительно белый свет. Это были окна операционной. Яркий свет раздражал нервы. Я отвернулся и пошел дальше. Я не хотел, я не мог видеть больницу… Когда снова оглянулся, сзади была такая же тьма, как и впереди.

Не помню, как очутился я на скамье. Долго сидел, съежившись, с закрытыми глазами. Воображение рисовало обидные картины. Плащ промок, и дождевые капли стали пробираться к озябшему телу. Я не выдержал и побрел по парку. Может быть, найдется какое-нибудь укрытие?

Убежище от дождя я нашел под навесом летнего ресторана. И здесь холодно, но все-таки сверху не льет. Стульев почему-то не было, и я сел на стол.

Протяжный стон долетел до моего слуха. Кто-то просит о помощи! Я вздрогнул, вскочил, прислушался. Стон не повторился. Слава богу. Я сам нуждался в помощи больше других.

Все-таки иначе было нельзя. Если бы Золотов вдруг не выдержал, вместе с ним погибло бы и мое будущее. А я не имел права так необдуманно рисковать.

Интуиция часто выручала меня. Не подвела она и сегодня. Стоя у операционного стола, я внезапно почувствовал, что вся моя жизнь повисла на волоске. «Уйди! Уйди отсюда! — приказывал внутренний голос. — Разве не видишь, что минуты его сочтены?»

Что теперь думают обо мне они? Что Гринин бездарь? Что Гринин потерял мужество? Ложь! У меня хватило мужества уйти.

А какой ожидал бы меня триумф, если бы операцию я довел до конца и если бы кончилась она успешно!

Чуднов верил в меня. И Коршунов. И даже Золотов, кажется, начал верить. Он спросил, пришел ли я к нему. А я…

В институте все было проще. Там ты отвечаешь лишь за себя. А здесь — еще и за жизнь чужого человека. Самое тяжелое в нашей профессии, наверно, в этом. Я, кажется, еще не дорос до этого.

Пальцы совсем застыли. Я еле вытащил из портсигара очередную папироску. Когда куришь, как будто немного теплее.

Сторож парка, проходя мимо, спросил:

— Еще сидишь? Может, ко мне в дом пойдешь? Обогреешься?

Что за чушь он несет? Из ума, видно, выжил старик.

Пойти в общежитие? В больницу? Нет. Что я им отвечу?

Уже светлая полоса зари осторожно отделила темное небо от темной земли. С озера подул холодный ветер, а я по-прежнему сидел под навесом летнего ресторана и думал, думал. Скоро люди встанут. Сядут завтракать. Пойдут на работу. А я? Что же буду делать я?

Я поежился. Хотелось курить. Но папирос не осталось.

Легкие облака, наливаясь розовым светом, проплывали над головой и исчезали. Может быть, через час они проплывут над Москвой. Над институтом.

К черту нерешительность! Я встал, отряхнулся и уверенной походкой зашагал по аллее парка.

Лишь на мгновение я задержался перед распахнутыми воротами больницы. Нет! Лучше сразу в общежитие. Может быть, они еще не пришли.

К счастью, школа была пуста.

Я быстро разделся и, обвязав мокрым полотенцем голову, лег в постель.

Юра, шатаясь, вышел. Что с ним? Обморок? Кто ему окажет помощь? Хотя… разве он сам не знает, что делать? Да и палатная сестра поможет. Мне так хотелось побежать следом за ним и сказать: «О Золотове, Юра, не волнуйся, здесь-то все в порядке. Твой скальпель, как эстафету, подхватил Николай».

Николай работал спокойно. Но ему трудно было начать. Он был расстроен больше моего, часто оглядывался на дверь, будто надеялся, что вот-вот войдет Юра и скажет… Не знаю, что хотел услышать от него Николай… Один раз он взялся совсем не за тот инструмент, и я понял, что и ему тоже мешали мысли о Гринине. Но постепенно они уходили от него, и руки двигались увереннее.

Я и Чуднов ассистировали. Пальцы у Михаила Илларионовича очень полные, неповоротливые. Они прекрасно выстукивали спины терапевтических больных, но здесь… здесь они не успевали. И капельки пота выступили на носу и полоске щек, не прикрытых маской. Глаза его смотрели, как красиво работал Николай. Но вот со скупою мужской лаской, которую я не раз испытывал на себе, Михаил Илларионович взглянул в лицо моего товарища, и я понял, что ему было очень-очень приятно ассистировать студенту.