На большинстве фотографий, сделанных в разные годы в разных местах, была Луиза. В молодости она слыла красавицей — с кожей цвета молочного шоколада и густой гривой иссиня-черных волос. Жизнь превратила ее в располневшую матрону с подслеповатыми глазками.

В самом сердце алтаря, в обрамлении разноцветных бус и искусно сделанных муляжей плодов и фруктов, стоял большой, восемь на двенадцать дюймов, образ Иисуса Христа в Его божественной славе. Со сложенными на коленях руками, с мягко светившимся словно изнутри лицом Он благосклонно взирал из венка засушенных цветов.

Флако приблизился к алтарю и преклонил колена. Суставы пронзила острая боль. В висках бешено стучало, к горлу подступала тошнота. Порывшись в нагрудном кармане, он вынул оттуда пачку сигарет «Кэмел» без фильтра. При жизни — любимые сигареты Луизы. После смерти жены Флако взял себе за неукоснительное правило хотя бы раз в месяц класть на алтарь пачку «Кэмела». Сегодня, после жутких пророческих видений, Флако почувствовал острую необходимость поговорить в молитве со своей покойной женой.

Бережно положив сигареты на маленькую деревянную подставку, Флако склонил голову в молитве. Несмотря на то что страшный образ черной человеческой руки все еще стоял у него перед глазами, он молился не за себя, потому что уже давно не боялся страданий и смерти. Нет, он молился за тех, кому еще предстояла долгая жизнь...

Жизнь всегда страшила Флако больше, чем смерть. Истинный мексиканец, он с молоком матери впитал присущее его предкам, ацтекам, уважение к смерти и восхищение перед ней. Для ацтеков смерть была катарсисом — избавление от жизни страданий и бедствий. Детские годы, проведенные на родине, в Мексике, укрепили его в этой вере. Каждую осень вся его семья тщательно готовилась к празднованию Дня Поминовения Усопших. В этот праздник дети мастерили пластмассовые скелеты и маски смерти. Пекари пекли хлеба и булочки в форме человеческих черепов. Витрины магазинов пестрели всевозможными скелетами — на велосипедах, с гитарой в руках, в белом халате дантиста рядом с зубоврачебным креслом. Жители всех кварталов собирались на кладбищах, чтобы почистить, подновить и украсить могилы близких. Образы смерти заполняли деревни и города. Смысл этого праздника состоял в том, что нужно радоваться смерти, потому что она тоже часть жизни.

Флако не боялся того дня, когда он присоединится к Луизе и своим родным там, на небесах. Но он боялся встретиться здесь, на земле, со страшным злом, грозящим грядущим поколениям.

Прервав свою безмолвную молитву, Флако взглянул на алтарь. Что-то было не так. Он это почувствовал. Какая-то перемена. Что-то — в образе самого Христа.

С трудом поднявшись на ноги, Флако стал внимательно вглядываться в картину в центре алтаря. Он не верил своим глазам! Картине было по крайней мере лет двадцать, и всю ее поверхность покрывал тончайший слой пыли. Обтерев тряпочкой изображение Христа, Флако принялся еще внимательнее разглядывать его. Несомненно, что-то изменилось. В нижней трети картины появилось несколько обесцвеченное пятно, незаметное для постороннего, но только не для Флако, ревностно заботившегося о своем домашнем алтаре. Едва заметное изменение показалось ему чуть ли не катастрофой.

Старик снова упал на колени. Ему вдруг захотелось заплакать, свернувшись в комочек, или убежать, навсегда исчезнуть в лесу... Однако он отлично понимал, что не в силах бежать от этого дурного предзнаменования. У него не было ни малейший сомнений в том, что едва заметное изменение и было знаком, ниспосланным именно ему, Флако, и никому другому...

Старик снова начал молиться. Однако вскоре его отвлек звук шагов рядом с автобусом.

— Кто там?

— Tio![5] — раздался голос у входа в автобус. — Tio Флако, ты здесь?

Это был голос Анхела.

Флако поспешил к дверям, открыл их и увидел стоявшего на пороге Анхела. От его одежды нестерпимо воняло бензином, а уродливое лицо светилось от возбуждения. Позади него отъезжал в сторону шоссе полицейский джип.

— Анхел! Господи! — недоуменно воскликнул Флако, глядя на удалявшийся полицейский джип. — У тебя неприятности с полицией?

— Не совсем, — ответил Анхел, проходя в автобус.

Флако поспешил вслед за племянником.

— С тобой все в порядке?

— Да, я в полном порядке, — отозвался Анхел, поудобнее устраиваясь на дядиной койке. Он глубоко дышал и пытался взять себя в руки. — У тебя есть цай со льдом?

Старик принес ему немного чая и присел на скамью напротив.

— От тебя несет бензином, — сказал он, указывая на рубашку Анхела. — Что с тобой стряслось?

Отхлебнув большой глоток ледяного напитка, Анхел вытер рот и сказал, все еще слегка дрожа:

— Сегодня был свидетелем самого узасного события в моей зизни...

Повисла неловкая пауза. Флако посмотрел на алтарь, в центре которого все так же мягко светился образ Христа, едва заметно поблекший в нижней части.

Неожиданно старику пришла мысль, что Анхел тоже заметит это изменение, и он испугался еще больше. Мальчик ведь может подумать, что это дурное предзнаменование касается именно его.

Резко поднявшись на ноги, Флако закрыл алтарь от глаз Анхела своей сухенькой спиной.

— Цто с тобой, дядюска? — недоуменно спросил Анхел, пытаясь заглянуть через плечо старика. — Цто слупилось с алтарем?

— Ничего с ним не случилось, — проворчал старик, но руки у него почему-то тряслись. Перед его мысленным взором вновь возник образ поблекшей картины.

Словно чувствуя волнение и нешуточное беспокойство старика, Анхел снова спросил:

— Цто слуцилось?

— Ничего.

— Скази мне, дядя, — настаивал Анхел, безуспешно пытаясь разглядеть алтарь.

— Все нормально, — пробормотал Флако, пятясь к алтарю. — Ничего с ним не случилось.

Проворно обернувшись, Флако схватил попавшееся под руку покрывало и накинул его на алтарь. Теперь-то Анхел наверняка ничего не заметит! Набрасывая покрывало, Флако внезапно увидел еще одно пугающее изменение — левая рука Христа сделалась угольно-черной.

Около полудня в кабине грузовика раздался странный пронзительный звук. Поначалу он показался Лукасу каким-то металлическим, неестественным, и он автоматически нажал на педаль тормоза. Кабина слегка завибрировала, пронзительный звук тут же повторился. На этот раз Лукас узнал голос Софи.

Вот уже несколько часов она дремала в спальном отсеке. Наверное, приснился кошмарный сон. Крики перешли в приглушенные ругательства, и тогда Лукас, включив радио, закричал, не оборачиваясь назад:

— Эй, Коэн? Что там с тобой?

Софи долго не отвечала. Потом наконец до ушей Лукаса донеслось:

— Боже всемогущий, какой ужас...

— Тебе приснился кошмар?

— Да, — едва слышно отозвалась Софи. — И еще и цветной...

Лукас потер висок. Последние два часа он не переставал размышлять о странном чувстве, которое охватило его в кабинете шерифа, — невероятно сильном желании поскорее сесть за руль грузовика и снова ехать по шоссе. Несмотря на то что он пока себя прекрасно чувствовал, воспоминания о пережитых событиях не давали ему покоя.

— Кажется, эта штука распространяется, словно зараза, — заметил Лукас.

— Ну да... Наверное, ты меня и заразил! — проворчала Софи.

— Не надо шить мне дело, крошка! — огрызнулся Лукас.

— Кого же мне еще в этом обвинять? — спросила Софи, и в ее хриплом голосе отчетливо прозвучали напряжение и озабоченность. — Кроме того, ты всегда хоть в чем-нибудь, да виноват...

Лукас невесело улыбнулся:

— Вылезай из гроба, и мы вместе проанализируем твой кошмарный сон.

Послышалось шуршание ткани, плеск воды в умывальнике и мягкие шорохи, производимые зубной щеткой. Спустя несколько минут Софи выбралась из спального отсека и села на пассажирское сиденье. Волосы были заплетены в тугую косичку, на Софи была надета свежая футболка. Глаза выражали одновременно тревогу и усталость.