Север был посрамлен. Шотландцы оккупировали их земли, и никто из северян ничего не мог с этим поделать. Более того, в октябре короля вынудили подписать Райпонский договор, по которому следовало выплачивать шотландцам по 850 фунтов стерлингов, в день на оккупационные расходы до тех пор, пока их спор с Англией не будет улажен. Платить врагу, чтобы он и дальше сидел у твоего порога! Нет, никогда прежде король и его советники не были столь непопулярны. Пришлось созывать парламент для улаживания всех этих вопросов, и когда в ноябре он собрался, парламентарии не сомневались в своей силе. Что же, на сей раз король не получит никакой помощи, тюка не будут удовлетворены их требования.

Северу пришлось терпеть шотландскую оккупацию целый год. Только в августе 1641 года полчища захватчиков, получив полную оплату, рассеялись. К этому времени на севере нынешний парламент уже начинали недолюбливать с таким же пылом, с каким прежде не любили короля. Однако парламент сделал кое-какие добрые дела, он избавил северян от непопулярных советников короля, Страффорда, Уиндбанка и архиепископа Лода, упразднил Звездную палату[22] и прочие чрезвычайные суды Но, с другой стороны, парламент расправился с Советом Севера, а северянам никогда не хотелось расставаться со своей независимостью и выполнять указания далекого Лондона. Парламент отменил некоторые из особо непопулярных методов сбора денег королем, в частности, корабельный налог, принудительное обложение за рыцарское звание и владение лесами. Он также издал декреты, согласно которым прочие формы налогообложения, такие, как корабельный сбор и пошлина с веса перевозимого товара, могли впредь применяться только с дозволения парламента В то же время парламент ввел довольно суровый налог для того, чтобы сполна расплатиться с шотландцами. И те, кто на себе прочувствовал всю его тяжесть были убеждены, что, шотландцы и парламент вступили в тайный сговор, стремясь потуже набить свои карманы.

Самым же худшим из всех нововведений оказалось то, что, решив заняться религиозными реформами, парламент пошел куда дальше, чем этого хотелось бы большинству населения Все это, конечно освобождало людей от извечной тирании епископов и церковных судов. Части простолюдинов не нравился тот крен к Риму, инициатором которого был архиепископ Лод, тут спору нет, но парламент повел дело к другой крайности, пытаясь скопом упразднить все формы богослужения, а заодно и разделаться с таким милым сердцу времяпрепровождением, как пение в церквах и воскресные игры. И в итоге повсюду возникали секты экстремистов, велись проповеди против доброй старой религии. И народ начинал понимать, что король, по крайней мере, защищал их англиканскую церковь и не мешал им делать то, что их душе угодно. Словом, они уже были сыты по горло парламентом.

А потом подоспели потрясшие всех вести о резне в Ирландии. Ирландские паписты восстали и хладнокровно вырезали английских протестантов. Эти новости облетели всю страну, один за другим появлялись страстные рукописные листки, добавляя все новые подробности, описывая все новые и новые отвратительные зверства. Тысячи людей были безжалостно истреблены, и еще больше их было брошено умирать от ран. Девочек насиловали, младенцев сжигали заживо на глазах матерей, стариков замучивали до смерти – и уже не оставалось такого безумного ужаса, в который нельзя было бы не поверить. Ирландская армия намеревалась пересечь море и вторгнуться в Англию, чтобы своими бесчинствами вернуть всю страну в лапы Рима. Несомненно, это было заговором, задуманным королевой, этой всем известной паписткой, да еще и француженкой!

И вновь вернулась былая власть парламента. Для того, чтобы усмирить ирландцев, необходима армия. Но прежде чем разрешить сбор налога для комплектования этой армии, парламент потребовал вверить ему право назначать ее офицеров. Король с негодованием отказался. Парламент собирался привлечь королеву к ответственности за резню в Ирландии. Король же, чтобы защитить супругу, попытался было арестовать господина Пима, а заодно и четверых других ведущих членов нижней палаты, и отдать под суд. Однако парламент не выдал их, и в январе 1642 года король, открыто пренебрегая всеми традициями, явился в нижнюю палату во главе вооруженного конвоя, чтобы силой арестовать пятерых парламентариев.

Лондон, уже и без того пребывавший в состоянии истерии из-за резни в Ирландии и предполагаемого папистского заговора, ощетинился оружием, и городское ополчение, лучшее по подготовке и вооружению во всей стране, поднялось на защиту парламента и протестантства. Ситуация была настолько рискованной, что король поспешил убраться из города, а королеву для пущей безопасности отослал в Голландию. Сам же он отправился «путешествовать» в северном направлении, поскольку чем дальше он находился от Лондона и от влияния всех этих новых религий, тем безопаснее себя чувствовал.

К марту король уже был в Йорке, где поселился в своем поместье, в старом доме Совета Севера. И в итоге вконец сбитые с толку северяне, совсем недавно воевавшие с шотландцами, теперь только и слышали пересуды и слухи о грядущей войне с югом. Пятидесятилетний мир, казалось, рухнул едва ли не мгновенно, от одного легкого прикосновения, и никто толком не понимал, как же это случилось.

Гостиная в Шоузе была весьма приятна летом, поскольку ее каменные стены и пол сохраняли прохладу, а окна выходили на старый розовый сад, поэтому воздух, наполнявший комнату в июне, был насыщен таким ароматом, что хоть собирай его в бутылочку. Руфь пристроилась с рукоделием у одного из окон в компании Эллен. Время примирило ее даже с этим ненавистным занятием, что можно было считать везением, поскольку этой работы у нее всегда хватало выше головы. Руфь была счастлива с тех пор, как вернулась в Шоуз. Как хозяйка дома, она имела здесь и власть, и свободу, никогда при этом не оставаясь без дела. Многочисленные обязанности Руфи и присмотр за имением, а также любовь к соколиной охоте занимали все ее время. Вообще-то управлять имением должен, конечно, Малахия, но тот, хотя и был спокойным и вполне надежным человеком, по своей натуре не отличался ни находчивостью, ни сообразительностью. Природа одарила его всем, чтобы стать умелым лейтенантом, при условии, что у него будет надлежащее руководство.

Руфь следила за его развивающейся дружбой с некоторой грустью. Это же надо: из всех людей, которых Малахия мог бы выбрать себе для преклонения, он предпочел именно Кита! Но время облегчило даже эту боль. Она спокойно выслушала весть о беременности Хиро, проявив заботу о здоровье своей кузины. И теперь, хотя Руфь по-прежнему предпочла бы не видеть Хиро и Кита вместе, она могла вполне искренне пожелать им добра. В душе ее воцарилось спокойствие: она считала, что любовь умерла, и надеялась в будущем обойтись без каких-либо душевных мук. Руфь могла без всякого риска любить своего племянника, поскольку он никогда не мог бы причинить ей боль, если только его самого не убьют в какой-нибудь битве, куда он ринется следом за Китом. Но тогда никто еще всерьез не верил, что дело дойдет до войны. Парламент созвал ополчение по собственной инициативе. Но Малахия шепнул ей, что, по мнению Кита, это было всего-навсего демонстрацией силы, чтобы попытаться таким образом вынудить короля согласиться с требованиями парламента. Нет-нет, они никогда всерьез и не помышляли о вооруженном выступлении, ведь это ничего бы не решило. Бейся они хоть до конца света – король так и останется королем, равно как и все его потомство, а они будут изменниками, которых, похоже, ждет виселица.

– Мадам… – негромко позвала Эллен, привлекая внимание Руфи к стуку копыт за окном.

Обе женщины прислушались.

– Трое, – минуту спустя сказала Руфь. – Две господских лошади и мул. Кто же это может быть с моим племянником? Я схожу взглянуть.

Охотно отложив работу, она побежала к главному входу, где гостей уже приветствовал Перри, муж Эллен, который от дворового слуги поднялся до управляющего имением Сердце Руфи так и подскочило, когда она увидела, что вторым конем, стоявшим во дворе, был Оберон. Кит выглядел печальным, а Малахия – возбужденным и расстроенным. Они направлялись к ней, а следом за ними вышагивал тот, который приехал на муле, – невысокий, коренастый мужчина с просоленной, дубленой кожей, судя по его походке, явно моряк, весьма недовольный своим длительным путешествием на спине у мула.