Все еще оглушенная, она все же почувствовала, как что-то приближается к ней из тьмы, и инстинктивно закрыла руками лицо. И услышала сначала легкий свист, похожий на тот, каким старики в парке подзывают голубей.

Мойра вскрикнула и пригнулась. Ей показалось, что на нее обрушилась волна чистой энергии. Кости в запястье хрустнули, и ужасная боль пронизала всю руку.

Второй удар сбил ее с ног, и она рухнула на кухонный пол. На нее полетели капли дождя, но она их не чувствовала. Ее лоб, глаза заливала кровь. Она пыталась сморгнуть ее струйки, но снова раздался этот свист, почти нежный, и в голове ее начало что-то взрываться в череде маленьких яростных вспышек.

Разбитые губы Мойры раскрылись и закрылись, но она смогла издать лишь нечто, похожее на скуление собаки. Удары по голове, по лбу следовали один за другим, с размеренной частотой. Она лежала на спине, неспособная шевельнуться. Она смотрела в потолок, который вдруг ожил, превратился в зовущие ее тени. Одна из теней, огромная, как гора, склонилась над ней, и единственным своим уцелевшим глазом Мойра увидела серебряную вспышку. Она летела в нее словно перст Божий. Она уже не слышала мягкого свиста, и все люди, все лица, которые мгновение назад явились ей, покинули ее. И последний, смертный удар обрушился на нее, тьма сменилась светом, и она подумала о Джоне и о предстоящей встрече с ним.

Киеу стоял, глядя на дело рук своих. Разум его был полон образами войны, его горящей, пылающей страны, сестры, брыкающейся, кричащей, которую волок завоеватель. Тишина была хозяином Киеу, потому что всюду, куда бы он ни ступил, его окружала смерть. Он должен был таиться в тишине, потому что иначе обрушится на него гнев черной птицы, красных кхмеров. Он чувствовал их кожей, ощущал их острый запах. Это был запах истерии, смесь вони оружейного масла и гадкой вони страха.

Киеу отвернулся от груды переломанных окровавленных костей на кухонном полу. Все было правильно, его задача выполнена – почти. Оставалось только кое-что порушить, кое-что унести с собой. Он прошел в гостиную, увидел камин. И над ним – деревянного Будду. И Киеу рухнул на колени на твердую, блестящую плитку перед камином.

– Буддам саранам гакками, Даммам саранам гакками, Сангам саранам гакками,– молился он. – Я иду к Будде за спасением, – и, вспомнив детские молитвы, продолжал: – Счастливы те, кто не знает ненависти. Давайте же жить счастливо, свободные от ненависти среди тех, кто ненавидит. Счастье дано чистым. Те, кто живет в счастье, есть светлые боги.

На него снизошел мир, он плыл в нем, сливаясь в гармонии с вечным ритмом Вселенной. Он не видел крови на своих руках, он словно бы вернулся в детство, когда его учили, что лишь преодолея все желания и страсти достигнет он истинного счастья.

Мойра. Они не хотели, чтобы он видел ее. Наверное, они думали, что он не перенесет этого зрелища, что его стошнит на безупречно вымытый пол. Но Трейси видел слишком много смертей. Он видел такое, от чего этих полицейских до конца жизни мучили бы кошмары.

Тогда почему он не решался поднять простыню и взглянуть? Медэксперт демонстративно посмотрел на часы:

– Послушайте, через двадцать минут я должен быть в суде.

Шеф полиции городка Соулбери Лэнфилд покачал головой:

– Здесь до суда два шага, Хэнк, – тихо сказал он. – Вы за пять минут доберетесь. Дайте молодому человеку время. Он имеет право взглянуть, а вы обязаны показать.

Медэксперт застегнул рукава рубашки и упрямо сжал губы. Это Лэнфилд позвонил Трейси и сообщил о смерти Мойры. И это к Лэнфилду в офис первым делом пришел Трейси, когда приехал в город.

– Такого я никогда еще не видел, – сказал тогда Лэнфилд, подождав, пока Марта, единственная женщина в его полицейском подразделении, состоявшем из пяти человек, разлила им кофе. – У нас вообще тихое место, – добавил он, размешивая кофе и наливая сливки.

– Да, Соулбери – тихое место. – Шеф полиции облизнул и отложил ложечку. Когда Трейси вошел к нему в кабинет, он уважительно встал из-за металлического письменного стола. Теперь они сидели друг против друга на колченогих деревянных стульях.

– Черт, – сказал Лэнфилд. – Последний раз, когда мы занимались покойником, это было самоубийство и случилось оно одиннадцать лет назад. Я это помню, я тогда уже здесь работал.

Его голубые глаза внимательно изучали Трейси. У шефа полиции было морщинистое, обветренное лицо, прямые каштановые волосы аккуратно зачесаны за уши. Говорил он все это потому, что не знал, что еще делать. Такого рода истории для него непривычны, и он благодарил за это Бога: он видел тело, или то, что от него осталось. Он снова взглянул на Трейси, прокашлялся и выругался про себя: разве можно говорить человеку такое? Но выхода не было.

Мы не вызвали вас сразу же, мистер Ричтер, потому что хотели сначала провести опознание сами. У нас был ее бумажник, конечно, но в нем не оказалось ее фотографий. Мы воспользовались данными зубного врача, – взгляд шефа полиции скользнул в сторону.

– Записи зубного врача? – Трейси подался вперед. – Но ведь ими пользуются, только когда...

Лэнфилд скривился.

– Мы не могли ее опознать, мистер Ричтер. Ее бы и родная мать не узнала.

– Что с ней случилось?! По телефону вы мне сказали лишь, что она убита.

– В тот момент у нас не было причин...

– Расскажите!

Лэнфилд, несколько раз моргнув, собрался с духом:

– Я не хотел рассказывать вам это только ради вашей же пользы, мистер Ричтер, – но, увидев выражение лица Трейси, сдался: – но, с другой стороны, вы имеете право знать. – Он глубоко вздохнул и вывалил все сразу: – Ее забили до смерти, мистер Ричтер. Я никогда еще не видел, чтобы человека так били, – он покачал головой. – Это что-то невероятное, что они с ней сделали. Даже с лицом. Особенно с лицом.

Трейси не мог в это поверить.

– Неужели это так страшно?

– Эксперт сказал, что, похоже, у нее не осталось ни одной целой кости. Некоторые сломаны в трех-четырех местах. А лицо, как я уже говорил... От лица ничего не осталось. Он потер ладонь о хлопковые штаны. В Соулбери стояла тихая суббота, туристы, проезжавшие в Нью-Хоуп, сюда не сворачивали. Он слышал из коридора стук машинки Марты. Эд снова болтал по телефону с Биллом Ширли. Этот его сынок, любитель пива, когда-нибудь влипнет в неприятности! Служащие муниципалитета, занимавшие второй этаж, наслаждались законным отдыхом. А в его кабинете атмосфера становилась невыносимой.

– Я хочу ее видеть, – резко произнес Трейси и взглянул на Лэнфилда.

– Послушайте, сынок...

– Пожалуйста, организуйте это, – Трейси встал. Лэнфилд вздохнул, взял со стола чистый лист бумаги, ручку и протянул Трейси.

– А пока я буду этим заниматься, пожалуйста, напишите подробно, где вы были и что делали в ночь убийства.

– Я был не один.

Лэнфилд кивнул, сжал плечо Трейси:

– Это чистая формальность.

И вот теперь Трейси стоял в подвальном помещении городской больницы, такого нового и красивого комплекса зданий (горожане им очень гордились), что, казалось, здесь не должно быть места болезням и смертям.

– Вот почему я не хотел, чтобы вы видели, сынок, – и Лэнфилд откинул простыню.

Трейси предполагал, что знает, что его ждет. Но он ошибся. Он словно окаменел, увидев это. И Лэнфилд был прав: ничто не позволяло думать, что эта груда истерзанных костей и плоти когда-то была Мойрой Монсеррат. Тот, кто сотворил с ней такое, превратил ее в ничто, в предмет ночных кошмаров.

Он снова услышал ее голос: «Не знаю как и благодарить тебя за то, что ты позволил мне здесь пожить». И хрипло произнес:

– Спасибо, шеф.

– Одну минуточку. Я тоже хотел бы взглянуть. Они обернулись на голос и увидели в дверях коренастую фигуру сержанта Туэйта.

– А вы какого черта здесь делаете? – свирепо спросил Трейси.