Мои колымские стихи, опубликованные в книгах и ходящие еще и в рукописях, приносят мне довольно большую почту. Кто-то из читателей, владеющих пером, написал даже так:

Современные магаданские писатели и колымские читатели считают меня своим — колымчанином, колымским поэтом. В магаданской областной печати рецензируются мои книги. В местных (магаданских, хабаровских, вообще дальневосточных) антологиях и тематических сборниках помещаются и мои стихи, порою большими циклами.

Уже давно, еще в 1954 году, все бутугычагские рудники-месторождения, полностью выработанные, закрыты и заброшены. Сейчас там по-прежнему, как сказано в гео-графической энциклопедии, горная заполярная каменистая пустыня. Пустынный пейзаж нарушают лишь руины лагерей.

Магаданские писатели и журналисты и просто любознательные люди наведываются туда за «реликвиями» — и присылают мне куски колючей проволоки, куски породы, обточенные обломки касситеритовой руды, фотографии этих страшных мест. На эти снимки мне больно смотреть, и Ирина постепенно убирает их с моих глаз.

Это я все к тому говорю, что полученное однажды извещение на ценную (пять рублей) бандероль из Магадана вовсе не удивило ни меня, ни Ирину. Удивила еще на почте лишь странная форма бандероли. Показалось, что это крепко упакованная и перевязанная маленькая балалайка. Развернули. Сначала выпал кусок непрозрачного белого кварцита с машинописной наклейкой: «26/7. р/к БУТУГЫЧАГ 1974», а потом — о, ужас! — мы увидели могильный деревянный колышек с прибитой к нему гвоздями жестяной табличкой. На табличке с помощью дырочек был выбит номер: «Г-13».

Письмо гласило:

"В Магадане

10 XII 1976

Анатолий Владимирович, мучаюсь — не бестактно ли посылать Вам эту бандероль, трогать раны… Но ездил на Бутугычаг и смотрел на постройки, на сползающую из горловины зеленую ледяную лаву, на частокол полусгнивших столбиков сквозь Ваши строки… У меня все Ваши сборники… Вас очень любят у нас и работу Вашу ценят. Дай Вам бог здоровья и удачи счастливо продолжать ее…

Столбик и камень из Бутугычага. Я дерева или древка не вытаскивал из земли. Он лежал в выбросе, свежем выбросе… Спутники предполагают — медведь копался… Рядом ссохшаяся, коричневая кисть человеческая…

Из штрека санки торчат. Веревка, в которую впрягались… В столовой стены сохранились, потолок — небо. В столовой по верхнему бордюру, что ли, синие цветочки и орнамент… Трудно описывать, даже постороннему трудно.

Спасибо за Вашу работу. Простите мое незваное письмо. Просто сегодня днем говорили о Вас, дома еще раз перечитал «Полярные цветы», и захотелось что-нибудь для Вас сделать… А вот сделал ли — вопрос… Не судите строго. Если у Вас будут поручения, нужды, связанные с нашей землей, с удовольствием выполню…

Мих. Эдидович".

Нам от этой посылки, от этого «сувенира» стало нехорошо. Мы буквально не могли найти себе места. Пахнуло могильным черным холодом. А я почувствовал, что словно бы опускаюсь в страшное прошлое.

Жена это поняла. Мысль ее лихорадочно заработала: как избавиться от этого могильного знака? Выбросить — и грешно, и как-то нехорошо, кощунство по отношению к покойнику. Отнести на какое-либо кладбище и там на символическом холмике установить этот знак — тоже нельзя — это фальсификация. Да и уничтожат там этот знак как мусор при очередной уборке.

Спасительная мысль пришла мне. Вот что я написал М. Эдидовичу (цитирую полностью по сохранившемуся черновику, кроме абзаца, относящегося к его стихам).

"25 декабря 1976 года

Москва

Михаил Давидович!

Спасибо Вам за книгу и письмо! Спасибо за кусок породы из рудника, на котором я когда-то работал. Это — реалия суровой, но неизбежной и необходимой памяти о Бутугычаге…

В своем письме Вы совершенно верно предположили, «…не бестактно ли посылать» столбик с «дощечкой номерной» с Бутугычагского погоста. Конечно, не только посылать мне, но и вообще брать эту горестную мету с кладбища не следовало бы. Ведь этот колышек с номером — какое ни есть, а надгробие (как крест, как обелиск и т. д.). Надгробие же — это часть могилы, то, что принадлежит погребенному в ней человеку. И вовсе не оправдание в том, что это, как Вы пишете, был свежий раскоп, что Вы не выдергивали колышек, а лишь взяли его. Брать что-либо с могилы, тем более надгробие (да еще в качестве «сувенира») — тяжкий грех по всем — и религиозным, и общечеловеческим — моральным нормам. Вы как поэт это особенно хорошо должны знать. Вам и Вашим спутникам надо было по мере возможности забросать камнями раскоп, укрепить над ним колышек. Поэтому возвращаю Вам надгробие (простите, но поступить иначе я не могу). Возвращаю с просьбой: при первой же возможности отвезите эту «дощечку номерную» на Бутугычагское кладбище, на то место, где она лежала.

Могу еще добавить (хотя это вовсе не главное), что человека Г-13 я знал и работал с ним в одной бригаде.

Анатолий Жигулин".

Третьего января 1977 года я получил телеграмму:

«Спасибо урок подобное не повторю более того исправлю первой возможности Простите Эдидович».

Летом 1977 года М. Эдидович прислал мне письмо с рассказом о том, что ездил на Бутугычагский погост, зарыл могилу и прочно укрепил над нею знак Г-13 и даже колышек подгнивший заменил свежим (это он приготовил еще в Магадане — новый крепкий колышек).

Теперь можно сказать несколько слов о человеке с номером Г-13. Я познакомился с ним еще в 1950 году на лесоповальной и железнодорожной колонии 031-й Озерного лагеря. Он был из западников — дюжий, высокий и жилистый мужик лет сорока. Меня он потряс тем, что забивал в шпалу костыль для крепления рельса одним ударом молотка. Сначала он лишь ставил костыль на нужное место и в нужном положении. Затем — разворотное движение руки с молотом — от земли над головою и вниз к костылю, и — удар! Из других бригад приходили любоваться работой Ивана Дядюры. Фамилия у него была на мой тогдашний вкус весьма смешной: Дядюра.

Поэтому в своем стихотворении «Костыли» (1960), говоря об этом человеке и оставив его имя, я выдумал ему фамилию: Бутырин. А нынче, пожалуй, верну ему фамилию настоящую:

Нельзя сейчас не удивиться тому, что, живя в моих стихах под чужой фамилией семнадцать лет, он пришел ко мне странным явлением с посылкой М. Эдидовича.

Словно потребовал восстановления настоящей фамилии. И фамилия-то какая хорошая, сильная — Дядюра! Ведь она от слова «дядя».

Крепок был Иван Дядюра, но с сердечной болезнью (из-за высоты над уровнем моря) не смог сладить. Царствие тебе небесное, Иван Дядюра! И в моих стихах ты тоже будешь обозначен.