– Тебе не удастся меня рассердить, – ответил он, продолжая целовать ее тонкие дрожащие пальцы, – ты несправедлива, ты жестока, но ты меня любишь, и я счастлив… Воины, о которых я говорю, удаляли детей и жен, поскольку не хотели сдаваться. Когда те, кого любишь, в безопасности, то чувствуешь себя уверенней. Я люблю только тебя, и я прячу тебя, чтобы снова быть с тобой, когда опасность останется позади. С первыми признаками беды я понял жестокость предстоящего сражения и задал себе вопрос: в силах ли я выиграть его? Я увидел тебя рядом с собой, тебя, Жюли, – мое драгоценное сокровище, я увидел тебя сидящей на скамье подсудимых; я не могу представить себе ничего более постыдного и нестерпимого, чем тебя в окружении жандармов, чем грязные взгляды бесцеремонно разглядывающей тебя толпы; я все это видел; ты – бледная, похудевшая, состарившаяся, хотя к твоим годам добавилось не более четырех недель; голова твоя склонилась, и казалось, что слезы жгли покрасневшие глаза. Я все это видел, и я чувствовал, как меня покидает мужество. Ты слышишь, я дрожал, я кричал своим воображаемым судьям: «Оставьте в покое мою Жюли, и я сознаюсь в преступлении, которого не совершал! Уберите от нее этих стражников, не давайте этим грязным зевакам марать ее своими похабными взглядами! Пусть эти мужланы перестанут трепать ее благословенное имя, пусть эти женщины перестанут вымещать на ней свою гнусную зависть – и вы все узнаете. Я вышел из дому ночью со своей боевой рукавицей, которую смастерил специально для ограбления ящиков с секретом; я проник в дом Банселля; как? Какая вам разница? Моя боевая рукавица не открывает замков, но для этого у меня, конечно, припасена отмычка. Я разгадал шифр; я выбил задвижку из паза, пользуясь металлическим стержнем: да-да, наш брат делает свои дела умеючи, как и вы – свои. Когда дверца отворилась, сработал захват, но тут – о чудо! Моя рука оказалась зажатой стальными зубцами, но на нее была надета рукавица. Я осторожно вытащил руку, а рукавица осталась на месте. Я унес четыреста банкнот, которые потом считал, сидя на скамье на площади Акаций, что и видел фонарщик Бертран».

Он стер тыльной стороной руки капавший со лба пот.

И странное дело: Жюли молчала. Она была задумчива, я бы сказал – безучастна, если бы это слово не было здесь столь неуместно.

Андре этого не замечал, изо всех сил стараясь убедить Жюли в своей правоте. Он продолжал судебную речь.

– Бедняку не дано права быть порядочным, – сказал он с горькой усмешкой, но в ней звучали слезы. – Что он теряет? Я же – человек весьма богатый и многим рискую, поэтому боюсь. И я бежал – для того чтобы выиграть время и спрятать свои драгоценности. Когда они будут в безопасности, когда я найду надежное убежище для моего сокровища, моей обожаемой Жюли, я возвращусь сам, я это знаю, я в этом уверен. Я буду защищаться, буду драться; но должен быть пролит свет на эту тайну, и я ее открою. Не опасайся, что твое отсутствие мне повредит. Моя жена была причиной страха, потому что я люблю ее так, как никто никогда не любил. Но вот я здесь. Вы можете пытаться ее разыскать, но я отвечу за нас обоих, ведь я же здесь! Пока речь идет только обо мне, я не падаю духом; более того, я не теряю веры. Ценность моего клада чрезвычайно велика. Но все экю, все луидоры и бриллианты мира – ничто для меня по сравнению с моей Жюли. О, судьи! Моя жизнь и моя честь в наших руках, но моя любовь подвластна только Богу, и именно Богу я вверил Жюли.

Голова его была высоко поднята, глаза блестели. Жюли же, наоборот, поникла. Ресницы ее были опущены. О чем она думала? Андре говорил красноречиво, и тем не менее он еще не был уверен в том, что выиграл дело. Он искал новые аргументы. Жюли спросила со вздохом:

– Как мне добраться до Парижа и как там спрятаться?

Щеки ее покраснели. Не в состоянии более сдерживаться и как бы стыдясь сорвавшихся слов, она сказала:

– Но я не хочу! Я умру от тоски. Я никогда не покину тебя!

Есть полные победы, которые приносят несчастье. Знаменитый заклинатель змей Доуси хвастал тем, что может сразу же, без всякой подготовки взять в руки любое пресмыкающееся. Один американский шутник (ибо монополия на забавные проделки принадлежит не Франции) положил однажды утром около постели своего друга Доуси маленькую черную змейку, сплошь усыпанную желтыми пятнышками, и стал спокойно курить сигару в ожидании сюрприза после пробуждения укротителя. Укротитель проснулся, увидел маленькую змейку и улыбнулся. Это был в самом деле отважный человек, так как главный его секрет состоял в том, чтобы не напугать животное. Он осторожно протянул руку и ухватил змейку за шею. Но едва он успел это сделать, как упал без чувств.

Маленькая змейка была сделана из картона, и неожиданность сразила заклинателя, который только что готовился с холодной улыбкой вступить в смертельную схватку.

Поговорите со своим врачом и спросите у него, что случится, если в припадке ревнивых подозрений или в порыве неукротимого гнева вы попробуете со всего маху вышибить ногой дверь, которая (предполагается, что дело происходит ночью) широко открыта.

Врач вам, без сомнения, ответит, что в девяти случаях из десяти вы рискуете сломать себе ногу.

Молодой чеканщик был в положении американца Доуси или человека, который наносит мощный удар ногой в пустоту.

Жюли не стала защищаться и только сказала:

– Как добраться до Парижа? Как мне там спрятаться?

И обратите внимание, что уже в течение нескольких минут она платила Андре за его простодушное красноречие лишь рассеянным вниманием. Но наш Андре выдержал и это, и его сердце не разорвалось.

Нет. Душа у него была молодая и сильная. Он любил по-настоящему, беззаветно и свято. Было в нем что-то мудрое и детское. Его не занимало ничего, кроме благополучия его кумира, и он был счастлив.

– Не отрекайся от сказанного! – воскликнул он, когда Жюли попыталась взять обратно вырвавшиеся слова. – Это было бы не достойно тебя.

Лицо Жюли вновь покрылось бледностью, но она не подняла глаз.

Андре почти тотчас же продолжил:

– Ты отправишься в Париж прямым дилижансом – прошу, доверься мне. Там ты устроишь жизнь по своему усмотрению; наши деньги будут в твоем распоряжении.

– А малыш будет со мной? – прервала его Жюли.

– Нет, это невозможно, – ответил Андре. – Это бы сразу тебя выдало, а я должен быть спокоен за тебя. В Париже ты будешь как молоденькая девушка, а искать будут женщину, мать. В этом залог твоей безопасности.

– А как же наш ребенок?

– Ты доверяешь Мадлен, его кормилице?

Жюли подняла наконец глаза. Они были мокрые от слез.

– Я была слишком счастлива!.. – прошептала она.

– О! Я очень хорошо это знаю! – с болью воскликнул молодой чеканщик. – Что бы я ни сделал, все равно больше всех страдать будешь ты.

Она разрыдалась; это наступила разрядка, которая должна же была наконец прийти.

– Прошу тебя, пожалуйста, не отправляй меня в Париж!

Андре вынул из кармана уже известный нам бумажник, в котором находилось четырнадцать банкнот по пятьсот франков.

– Твои документы находятся здесь, – сказал он, – и только ими нужно пользоваться. Ты вновь становишься той, кем была: твое имя Джованна Мария Рени, графиня Боццо. Ты никогда не состояла в неравном браке. Нужно назвать безумцем того лжеца, который попытается найти что-то общее между тобой и бедным Андреа Мэйнотти, чей отец будто бы не смог поступить лакеем на службу к твоему родителю. Ты не богата, тебе незачем это скрывать, потому что несчастья твоей семьи известны, но ты и не бедна, потому что у тебя имеется на черный день наше небольшое состояние. У тебя в Париже есть связи, родственники, в том числе полковник; поскольку ты не нуждаешься в их деньгах, они тебе помогут. Писать ты мне не будешь, так как ты можешь выдать себя. Я доверяю тебе, знаю, что ты мне верна, и этого мне довольно. Я буду посылать тебе письма до востребования на имя Джованны Марии Рени, чтобы ты знала, как поживает наш ребенок. Все это продумано и решено. Теперь я ожидаю, что ты мне скажешь, как добрая жена, какой ты и являешься: «Муж мой, я готова».