— Мне хотелось бы увидеть Веру, — сказала она Татьяне Максимовне. — Она с мужем должна проехать здесь на пути к дому Леониных.

Волнение Варвары Матвеевны ежеминутно возрастало. Она приказала горничной поставить кого-нибудь из людей на крыльце, чтобы предупредить о начале обратного движения гостей из церкви, и беспрерывно напоминала Татьяне Максимовне о том, что молодые должны были ехать в двухместной карете с ливрейным лакеем Леонина на козлах.

— Разъезжаются! — торопливо пришла доложить горничная.

Послышался стук колес, и мимо дома проехали две кареты и коляска, в которой теперь с гусарским офицером сидел еще другой молодой человек, державший в руках что-то завернутое в бумагу.

— Вот шафера и свечи, — сказала Татьяна Максимовна. — А вот и молодые! Варвара Матвеевна, вот они!

Варвара Матвеевна приподнялась из кресел с помощью г-жи Флоровой и лицом почти прильнула к окну. В это мгновение полной рысью двух рослых заводских лошадей мимо окна промелькнула двухместная на солнце блестевшая карета, и в ней промелькнуло белое платье, видневшееся сквозь поднятое стекло.

— Она смотрела в ту сторону, на мужа, и вас не видела, — сказала Татьяна Максимовна.

Варвара Матвеевна опустилась в кресло, понурила голову, ничего не ответила, потом закрыла руками лицо и тихо заплакала.

Татьяна Максимовна молча смотрела на нее, но спустя несколько мгновений сказала:

— О чем вам теперь плакать, Варвара Матвеевна? Вам это вредно, успокойтесь.

— Оставьте меня, — сказала Варвара Матвеевна. — Это не припадок. Мне стало легче, когда я заплакала… Я перед ними виновата… хотела помешать их счастью… но Господь не попустил…

Вера действительно не смотрела на дом, в котором она так долго жила и мимо которого она теперь с мужем проехала. Она смотрела ему в глаза, слышала, как Анатолий ее во второй раз спрашивал, довольна ли и счастлива ли она, и чувствовала себя так счастливою, что в ней замирал голос и она не находила в нем звуков, чтобы сразу ответить на обращенный к ней вопрос.

В тот же день вечером Карл Иванович Крафт и Клотильда Петровна сидели одни за чаем, и оба молчали и казались опечаленными.

— Странно, — сказал вдруг Карл Иванович, — сколько противоречий в наших чувствах! Мы любили Веру, мы так искренне желали ей счастья; теперь она счастлива — и вместо того, чтобы радоваться, мне так стало грустно без нее, что я сам на себя сетую, — но радоваться не могу.

— И мне грустно, — сказала Клотильда Петровна, — но мы должны были к этой грусти быть приготовленными. Вера должна жить для себя самой, а не для нас, и мы ей, а не себе желали счастья.

— Ты рассуждаешь, как книга, мой друг, — ответил Карл Иванович, — а в твою чашку только что скатилась слеза из глаз. Дело в том, что и любя других, мы в них отчасти самих себя любим. Пока их пути в жизни сходятся с нашими путями, мы себе в этом не даем отчета. Но когда пути расходятся, мы чувствуем, что от нас что-то оторвалось и что-то нами утрачено.

Стенные часы в кабинете Степана Петровича Сербина пробили десять. Он взглянул на них, встал из-за письменного стола, пожал плечами, подошел к открытому окну и сердитым голосом кликнул проходившего мимо окна кучера Никиту.

— Чего изволите? — отвечал Никита, сняв шапку и подойдя к окну.

— Неужели Архип еще не вернулся? — спросил Степан Петрович.

— Никак нет-с, не вернулся. Мы еще недавно высматривали, не завидим ли его на пригорке, где поворот; но на дороге никого не было видно.

— Он всегда опаздывает… Зачем было его посылать!

— Не я посылал, Степан Петрович. Ему Иван Фомич приказал ехать… Дорога больно дурна за лесом, у самой станции. Поневоле опоздаешь.

— Дорога всегда была дурна, а другие не опаздывали. Хорошо. Ступай.

Степан Петрович отошел от окна, еще раз посмотрел на часы, постоял с минуту в раздумье, потом взял с соседнего стола соломенную шляпу и трость и через смежный с его кабинетом коридор прошел в столовую, на противоположной стороне дома. С этой стороны к дому примыкал сад. Двери были отворены, и Степан Петрович направился по прямой аллее к выстроенному в конце ее павильону.

Павильон, лет сорок тому назад обновленный прежним владельцем села Васильевского в том самом виде, в каком он первоначально был выстроен еще при Александре I, с покоившимся на четырех колоннах греческим фронтоном, был перестроен Степаном Петровичем Сербиным в русском стиле. Покосившиеся и подгнившие дорические колонны исчезли. Перистиль обратился в крыльцо с прорезными перилами. Фронтон был заострен и окаймлен приделанными к нему прорезными украшениями одинакового с перилами узора. Позади павильона две обсаженные акациями дорожки расходились в разные стороны. Одна из этих дорожек вела к выходу из сада, по направлению к оранжереям и к расположенному за ними обширному огороду; другая приводила к калитке, через которую можно было перейти в отдельный палисадник, устроенный перед домом, где при прежнем владельце помещался садовник, а теперь жила дальняя родственница Сербина Прасковья Семеновна Криленко, вдова умершего года два тому назад профессора одного из южных университетов.

Не доходя до павильона, Сербин оглянулся и, заметив, что в это время его дочь выходила из боковой аллеи в среднюю, повернул назад.

— Ты еще в саду, Вера, — сказал Степан Петрович, — а мне сейчас показалось, что я тебя слышал в гостиной.

— Да, папа́, — отвечала молодая девушка. — Я было села за фортепиано — но нет охоты играть. Сегодня такая прекрасная погода, что я не выдержала и опять вышла в сад.

— А теперь ты, вероятно, зайдешь к мама́?

— Да, я еще не видела ее сегодня. После вчерашней головной боли она еще не вставала, когда я с час тому назад спрашивала о ней.

— К сожалению, эти головные боли теперь все чаще и чаще возвращаются, — сказал Степан Петрович, направляясь вместе с дочерью к дому; но, не доходя до расположенного перед ним полукругом цветника, он остановился, потом прибавил: — И мне в эту погоду как-то не сиделось в моем кабинете. Я хотел пройти в оранжереи, а оттуда, быть может, и до ближнего поля. После бывшего третьего дня дождя ячмень заметно поправляется… До свидания, Вера.

Сербин поворотил назад к павильону, а молодая девушка медленным шагом дошла до цветника, раскрыла для защиты от солнца зонтик, нагнулась и стала медленно срывать маргаритки из обведенной вокруг цветника пестрой каймы, но между тем смотрела вслед отцу. Она заметила, что его соломенная шляпа промелькнула между акациями на одной из дорожек за павильоном. Тогда она оставила маргаритки, выпрямилась, простояла с минуту в раздумье, потом подошла к дверям столовой, но, не входя в дом, села у стены на скамье и, по-видимому, снова предалась прежнему раздумью. Одна рука продолжала держать над головой зонтик, хотя скамья была в тени; другой рукой она сжимала стебельки нарванных маргариток, но не смотрела на них; ее глаза были опущены и взор неподвижен.

Размышления Веры были прерваны вышедшей в сад Анною Федоровной Сербиной.

— Здравствуй, Вера, — сказала Анна Федоровна тем мягким, кротким голосом, который ей был неизменно свойствен.

Вера встрепенулась, торопливо встала и подошла к матери.

— Здравствуйте, мама́, — сказала Вера. — Я ведь уже была у вашей двери, но побоялась войти. Наташа меня уверила, что вы еще не просыпались. Как вы чувствуете себя сегодня?

Молодая девушка заботливо смотрела матери прямо в глаза, стараясь в них заранее вычитать себе ответ.

— Сегодня, слава Богу, хорошо, — отвечала Анна Федоровна. — Я только поздно встала. Мне нужно было порядком отдохнуть после вчерашней головной боли… Смотри, ты обронила цветы.

— Бедняжки! — сказала как-то уныло Вера, подбирая маргаритки. — Напрасно я вас и срывала, чтоб так скоро забыть…

— Дай их мне, — продолжала Анна Федоровна. — Я ведь очень люблю маргаритки. Может быть, ты и подумала обо мне, набирая их.