Не говорю, конечно, о делах благотворительности. Они составляют обязанность всеобщую, но и менее могущую иметь свойство примера, потому что ее исполнение тем совершеннее, чем менее оно видимо. Отношу мною сказанное преимущественно к тем разнородным и многочисленным случаям, в которых религиозность человека, или по крайней мере его непритворное уважение к религии, свидетельствуется его привычным образом действий, непринужденно, последовательно, без напускных крайностей и без раздражающей требовательности.
В светском обиходе нетрудно подмечать напрашивающиеся на наши глаза различия и оттенки. Есть люди, которых поступки и образ жизни явно противоречат высказываемым ими мнениям, — и люди, которые более или менее чужды таким противоречиям; люди, которые равнодушно относятся к вопросам веры и к делам церкви, и люди, которые к тем же вопросам и делам относятся с очевидным участием; люди, которые дорожат признаками единства верований между равными слоями народа, и люди, которые засвидетельствованием единства пренебрегают; люди, которые никогда не стесняются заявлением своей веры, и люди, которые как будто робеют перед так называемыми современными взглядами и опасаются прослыть отсталыми, непросвещенными, суеверными в глазах других людей.
Нередко нам приводится слышать легкомысленные отзывы о предметах веры, или отзывы дешевого остроумия насчет церковных обрядов, или, что в сущности еще оскорбительнее для религиозного чувства, отзывы, звучащие какою-то высокомерною снисходительностью к нашим преемственным верованиям. Они признаются как будто более или менее почтенными предрассудками, несомненно опровергнутыми современным просвещением. К ним относятся с некоторою бережливостью, но только из внимания к тем, кто от них до сих пор не отрешились. Во всех таких случаях от нас зависит, тем или другим способом, заявлять, к какому разряду мы сами себя причисляем: к отрешившимся, или к неотрешившимся от предрассудков. Иногда одного слова, иногда одного молчания с нашей стороны достаточно, чтобы обнаружить наш образ мыслей; и если мы лично приобрели себе право на внимание или пользуемся известным значением и влиянием, то того же слова или молчания достаточно, чтобы дать другой оборот разговору. Точно так же от нас зависит, при сношениях с представителями и последователями учений профессора Гексли и ему подобных мыслителей, не оказывать их научному авторитету того почета, которым он обыкновенно пользуется. Мы в этом всегда найдем себе союзников или подражателей. Есть люди, которым нужна только случайная точка опоры для перемены направления или для прекращения колебаний. Мы можем сделаться такою опорой и принимаем на себя тяжелую ответственность, если ею не делаемся. Как от камня, брошенного в воду, круги расходятся во все стороны, так наши отзывы могут распространяться в нашей среде и потом переноситься за ее пределы.
Я сказал, что могут быть две проповеди, и несколько раз указывал на то, что могут быть и две науки. Одна ставит предметом своих исследований и положений какую-либо отрасль знания, без обобщений или заключений, посягающих на область верований. Другая враждебно относится к этой области, действует наступательно, где к тому представляется случай, и, говоря во имя свободы и света человеческой мысли, ставит себя выше всего, что этой мысли недоступно. О такой науке сказано Кавелиным, что она одержала полную победу над верованиями, и ее, преимущественно, я имею в виду, когда здесь говорю о науке.
Замечательна почтительная готовность, с которою большинство так называемых образованных людей поддается научным отрицаниям. Чем радикальнее новое учение опровергает прежние взгляды, тем охотнее оно многими признается за истину. Иногда могло бы казаться, что смутное сознание противоречий между верованиями и образом жизни или наклонностями и желаниями тяготит нашу совесть, и тревожащее нас бремя становится легче, когда верования поколеблены[89]. Не одна жажда знаний побуждает нас охотно прислушиваться к неудобопонятным для многих из нас теориям. Не одно легкомыслие причиной тому, что мы опрометчиво принимает новое и расстаемся с прежним. Учение Дарвина не распространилось бы так быстро, если бы оно не отрицало повествование Библии и учения церкви. Такие отрицания как будто пользуются особым почетом, во имя абстрактного понятия о науке. В них усматриваются признак бесстрашия человеческого ума и подвиг его свободной деятельности. При этом способность веры иногда незаметно переносится в сферу знаний. Верить, сказал я при другом случае, значит признавать за истину нечто, в чем неопровержимых доказательств нам не представлено и о чем мы не можем составить себе ясного и отчетливого понятия[90]. Когда нам говорят, что один и тот же эфир составляет причину всех световых и электрических явлений, что в первых он действует вибрированием, а в последних перемещением, что эфирные вихри суть основание всех движений материи, что центры и сферы действия частиц имеют неуловимо малые размеры и что их потребовалось бы несколько миллионов для составления длины световой волны, которая сама составляет только около двух сот миллионных долей одной линии [91], то мы никакого ясного понятия ни об эфире, ни о вибрациях, ни о размерах частиц себе составить не можем. Знание почти в целости переходит в веру. Таким образом в физическом мире ум человека вынужденно сознает предел своих познавательных и разумевающих сил. Дойдя до этого предела, он останавливается на том, что имеет облик истины в глазах признаваемых им авторитетов, и им подчиняется. Почему же, в мире духовном, ум склонен поступать иначе? В этом мире он имеет перед собою не только авторитеты, которых он отвергать не может, не только «облежащий облак свидетелей», по апостольскому выражению, но и ближайшего наставника и союзника в самом себе, голос сердца, всегда слышный человеку, если он слышать хочет.
Правда, что сердце, в таком смысле, не научное понятие. Новейшая наука высказалась, относительно психической стороны нашей природы, с достаточною ясностью и определительностью. По словам Вирхова[92], «естествовед знает только тела и свойства тел; прочее он называет трансцендентным и признает трансцендентность заблуждением человеческого ума». (Verirrung des menschlichen Geistes). Тот же Вирхов говорит[93], что «до тех пор пока не открыто особой субстанции души и действия этой субстанции не измерены физическою мерой, предположение о существовании бесплотной души не имеет научного значения». Фейербах еще ранее сказал, что «истинно существует одно чувственное, т. е. объекты чувств, и что истина, действительность и чувственность одно и то же». По мнению Молешотта и Бюхнера, «мысль не что иное, как движение материи, передвижение мозговой субстанции… без фосфора нет и мысли… сознание одно из свойств материи… Та же сила, которая перерабатывает пищу в желудке, мыслит через мозг»[94].
Я уже упомянул о том, что есть и другие ученые, не проповедующие материализации мысли и сознающие, что человеческому разумению положен предел. Тогда я сослался на профессоров Тиндаля и Макса Мюллера. Здесь приведу характеристичные отзывы астронома Секки, автора трактата о единстве физических сил, и д-ра Мейера, знаменитого основателя термодинамики:
«Энергия, говорит Секки, которую первичное движение получило в момент своего возникновения, сохраняется на основании того же начала, которое устанавливает неуничтожаемость материи. Если бы нас вынудили категорически указать на силу, породившую первичное движение, то мы бы ответили, что сила эта — Бог… Организм, каков бы он ни был, есть дело Предвечного Зодчего, и то, что мы называем природой, не что иное, как работа и искусство этого Верховного Зиждителя. Он дал форму и организованной материи, подобно тому как призвал к существованию и движению грубую материю… Все, что живет и существует в природе, живет и существует по непосредственной воле и могуществу Того, Кто вызвал это сущее из небытия, так что всякая настоящая деятельность сводится в конце концов к той же настоящей деятельности Божества… Таким образом, изучение физических сил заставляет нас признать необходимым непосредственное действие Высшего Существа на материю…»[95]
