Разъездной агент Оскар Фукс, по прозванию Оскар-плакса, сидит у нас в конторе.

– Ну как дела? – осведомляюсь я. – Что слышно насчет гриппа в деревнях?

– Ничего особенного. Крестьяне – народ сытый. Не то что в городе. У меня сейчас два случая на мази – Хольман и Клотц вот-вот заключат договоры. Надгробие, красный гранит, отполированный с одной стороны, два цоколя с рельефами, метр пятьдесят высотой, цена – два миллиона двести тысяч марок, и маленький, один метр десять, за миллион триста тысяч. Цены хорошие. Если вы возьмете на сто тысяч дешевле, вы их получите. Мне за комиссию двадцать процентов.

– Пятнадцать, – отвечаю я автоматически.

– Двадцать, – настаивает Оскар-плакса. – Пятнадцать я получаю у Хольмана и Клотца. Ради чего же тогда измена?

Он врет. Фирма «Хольман и Клотц», где он служит агентом, дает ему десять процентов и оплачивает накладные расходы. За накладные он получит все равно; значит, у нас он хочет заработать сверх того еще десять процентов.

– Наличными?

– Ну уж это вы сами решайте. Клиенты – люди с положением.

– Господин Фукс, – говорю я, – почему вы совсем не перейдете к нам? Мы платим больше, чем Хольман и Клотц, и у нас найдется работа, достойная первоклассного разъездного агента.

Фукс подмигивает мне:

– А так занятнее. Я – человек чувства. Когда я сержусь на старика Хольмана, я подсовываю какой-нибудь договор вам, в виде мести. А если бы я работал только на вас, я бы обманывал вас.

– Это, конечно, правильно, – говорю я.

– Вот именно. Тогда я начал бы предавать вас Хольману и Клотцу. Ездить, чтобы предлагать надгробия, очень скучно; нужно хоть какое-то развлечение.

– Скучно? Вам? При том, что вы каждый раз даете артистический спектакль?

Фукс улыбается, как Гастон Мюнх со сцены городского театра после исполнения роли Карла Гейнца в пьесе «Старый Гейдельберг».

– Стараюсь, как могу, – заявляет Фукс с ликующей скромностью.

– Вы очень усовершенствовали свою работу. И без вспомогательных средств. Чисто интуитивно. Да?

Оскар, который раньше, перед тем как войти в дом усопшего, натирал себе глаза сырым луком, утверждает, что теперь сам может вызвать на своих глазах слезы, как великие актеры. Это, конечно, гигантский шаг вперед. Ему уже не надо входить в дом, плача, как было раньше, когда он применял луковую технику, причем случалось и так, что, если переговоры затягивались, слезы у него иссякали, ведь нельзя же было пользоваться луком при людях; теперь, напротив, он может входить с сухими глазами и, как заведут разговор о покойном, начать лить настоящие слезы, что, разумеется, производит совсем другое впечатление. Разница такая же, как между настоящим и поддельным жемчугом. Его скорбь столь убедительна, уверяет Оскар, что близкие нередко его же утешают и успокаивают.

Из своей комнаты выходит Георг Кроль. Под носом у него дымит гавана, он

– воплощенное довольство и мир. Он сразу устремляется к цели.

– Господин Фукс, – спрашивает Георг. – Это правда, что вы теперь умеете плакать по желанию, или это только гнусная пропаганда наших конкурентов?

Вместо ответа Оскар смотрит на него неподвижным взглядом.

– Так как же? – продолжает Георг. – Что с вами? Вам нехорошо?

– Минутку! Я должен сначала прийти в соответствующее настроение.

Оскар опускает веки. Когда он снова поднимает их, его взор уже кажется влажным. Фукс опять смотрит на Георга, не мигая, и через несколько мгновений на его голубых глазах действительно выступают крупные слезы. Еще миг, и они уже катятся по щекам Оскар вытаскивает носовой платок и осторожно вытирает их.

– Каково? А? – спрашивает он и смотрит на свои часы. – Точно две минуты. Порой, когда в доме лежит труп, я добиваюсь этого за одну минуту.

– Замечательно.

Георг наливает ему рюмку коньяка, предназначенного для клиентов.

– Вам бы актером быть, господин Фукс.

– Я тоже об этом думал; но слишком мало ролей, в которых требуются мужские слезы. Ну, конечно, Отелло, а вообще…

– Как вы этого добиваетесь? Какой-нибудь трюк?

– Сила воображения, – скромно поясняет Фукс. – Способность фантазии рисовать себе яркие картины.

– А что вы сейчас себе представляли?

Оскар допивает рюмку.

– Откровенно говоря, вас, господин Кроль. Будто вы лежите с перебитыми руками и ногами, а стая крыс медленно обгрызает вам лицо, но вы еще живы, пытаетесь переломанными руками отогнать грызунов и не можете. Извините меня, но для таких быстрых результатов мне нужна очень сильная картина.

Георг проводит рукой по лицу. Лицо еще цело.

– Вы рисуете себе такие же картины и про Хольмана и Клотца, когда на них работаете? – спрашиваю я.

Фукс качает головой.

– Про них я представляю себе, что они доживают до ста лет в полном здравии и богатстве и умирают от разрыва сердца, во сне, без мучений, тогда у меня от ярости особенно щедро текут слезы.

Георг уплачивает ему комиссионные за последние два предательства.

– Недавно я также разработал приемы искусственного всхлипывания, – говорит Оскар. – Очень действует. Ускоряет переговоры. Люди чувствуют себя виноватыми, они думают, что это результат сердечного сочувствия.

– Господин Фукс, переходите к нам! – восклицаю я с невольной порывистостью. – Ваше место – в такой фирме, где люди работают художественными методами, а не среди обыкновенных хапуг.

Оскар снисходительно улыбается, качает головой и откланивается.

– Ну не могу, – отвечает он. – Мне необходима хоть капля предательства, иначе я буду только хнычущей тряпкой. Предательство дает мне душевное равновесие. Понимаете?

– Понимаем, – отвечает Георг. – Нас терзают сожаления, но личные мотивы мы ставим превыше всего.

Я записываю на листке бумаги адреса клиентов, желающих приобрести надгробия, и передаю его Генриху Кролю, который во дворе накачивает велосипедные шины. Генрих презрительно смотрит на листок. Для него, старого нибелунга, Оскар – просто жулик и пошляк, хотя, тоже в качестве старого нибелунга, он и не прочь воспользоваться его услугами.

– Раньше нам не нужно было прибегать к таким фокусам, – заявляет Генрих. – Хорошо, что мой отец до этого не дожил.

– Да ваш отец, судя по тому, что я слышал об этом пионере надгробного дела, был бы вне себя от радости, если бы ему удалось так провести за нос своих конкурентов, – отвечаю я. – У него был характер бойца – не то что у вас! И он сражался не на поле чести, а в окопах безжалостных деловых схваток. Кстати, скоро мы получим остаток денег за полированный со всех сторон памятник с крестом, проданный вами в апреле? Те двести тысяч марок, которые они не доплатили? Вы знаете, какая теперь цена этим деньгам? Пустой цоколь и то на них не купишь.

Генрих что-то бурчит и сует мой листок в карман. А я возвращаюсь, довольный, что хоть немного сбил с него спесь. Перед домом стоит стоймя кусок водосточной трубы, отлетевший во время последнего ливня. Кровельщики только что закончили работу: они заменили отвалившуюся часть трубы новой,

– А как насчет этой? – спрашивает мастер. – Она же вам теперь ни к чему? Может, нам взять ее?

– Ясно, – отвечает Георг.

Кусок трубы прислонен к обелиску, служащему для Кнопфа писсуаром на свежем воздухе. Длина трубы – несколько метров, и в конце она согнута под прямым углом. Меня вдруг осеняет блестящая идея.

– Оставьте ее здесь, – говорю я рабочим. – Она понадобится нам.

– Для чего? – спрашивает Георг.

– На сегодняшний вечер. Вот увидишь, получится интересный спектакль.

Генрих Кроль садится на свой велосипед и уезжает. Мы с Георгом стоим возле двери и выпиваем по стакану пива, которое фрау Кроль нам подала через окно кухни. Очень жарко. Столяр Вильке пробирается сторонкой к себе домой. У него в руках несколько бутылок, а после обеда он выспится в гробу, на ложе из мягких опилок. Вокруг могильных крестов резвятся бабочки. Пестрая кошка Кнопфов беременна.