Я ищу глазами описанное Вилли зоологическое диво и без труда нахожу его. Оказывается, это директор нашей гимназии; правда, он постарел и облез, но это, бесспорно, он. Еще семь лет назад он заявил Вилли, что тот кончит виселицей, а мне гарантировано бессрочное тюремное заключение. Он тоже нас заметил. Прищурив воспаленные глаза, смотрит он на нас, и теперь я догадываюсь, почему Вилли заказал шампанское.

– Щелкни пробкой как можно громче, Эдуард, – приказывает Вилли.

– Это не аристократично.

– Шампанское пьют не ради аристократизма; его пьют, чтобы придать себе важности.

Вилли берет у Эдуарда из рук бутылку и встряхивает ее. Вылетая, пробка щелкает, как пистолетный выстрел. В зале на миг воцаряется тишина. Щетинистая кабанья голова настораживается. Вилли стоит во весь рост у стола и, держа бутылку в правой руке, наливает вино всем нам в бокалы. Шампанское пенится, волосы Вилли пламенеют, лицо сияет. Он пристально смотрит, не сводя глаз с Шиммеля, нашего бывшего директора, и Шиммель, словно загипнотизированный, тоже смотрит на него, не отрываясь.

– Оказывается, подействовало, – шепчет Вилли. – Я уж подумал, что он будет нас игнорировать.

– Его страсть – муштра, – отвечаю я, – и он не может нас игнорировать. Для него мы останемся учениками, даже когда нам стукнет шестьдесят. Посмотри, как он раздувает ноздри!

– Не ведите себя точно двенадцатилетние мальчишки! – говорит Рене.

– А почему бы и нет! – возражает Вилли. – Стать старше мы еще успеем.

Рене смиренно воздевает руки с аметистовым кольцом.

– И такие молокососы защищали наше отечество!

– Вернее, воображали, что защищают, – говорю я. – Пока не поняли, что защищают они только часть отечества, ту, которая лучше провалилась бы к черту и с нею вместе такие вот националистические кабаньи головы!

Рене смеется:

– Вы же защищали страну мыслителей и поэтов, не забывайте!

– Страну мыслителей и поэтов защищать незачем, разве что от таких же кабаньих голов и им подобных, которые держат мыслителей и поэтов в тюрьмах, пока те живы, а потом делают из них для себя рекламу.

Герда наклоняется ко мне.

– Сегодня жаркая перестрелка, верно?

Она опять толкает меня под столом. Я сразу как бы слезаю с ораторской трибуны и опять оказываюсь на качелях, пролетающих над всем миром. Ресторанный зал – часть космоса, и даже у Эдуарда, который хлещет шампанское, как воду, чтобы увеличить счет, вокруг головы, как у святого, возникло пыльное сияние.

– Пойдем потом вместе? – шепчет Герда. Я киваю.

– Идет! – восторженно шепчет Вилли. – Я так и знал!

Кабан, как видно, не выдержал. Он поднялся на задние ноги и направляется, моргая, к нашему столу.

– Хомейер, если я не ошибаюсь? – говорит он.

Вилли сел. Он не встает.

– Простите? – спрашивает он.

Шиммель уже сбит с толку.

– Ведь вы бывший ученик Хомейер?

Вилли осторожно ставит бутылку на стол.

– Простите, баронесса, – обращается он к Рене. – Кажется, этот человек имеет в виду меня. – Он повертывается к Шиммелю. – Чем могу служить? Что вам угодно, милейший?

На миг Шиммель опешил. Он, вероятно, и сам хорошенько не знает, что хотел сказать. Искреннее и неудержимое возмущение привело добродетельного педанта к нашему столу.

– Бокал шампанского? – любезно предлагает Вилли. – Узнайте, как живут другие люди!

– Что это вы придумали? Я ведь не развратник!

– Как угодно, – отвечает Вилли. – Но что же тогда вам здесь нужно? Вы нам мешаете! Неужели вы не видите?

Шиммель мечет в него яростный взгляд.

– Разве так уж необходимо, – каркает он, – чтобы бывшие ученики вверенной мне гимназии среди бела дня устраивали оргии?

– Оргии? – Вилли изумленно смотрит на него. – Прошу еще раз прощения, баронесса, – обращается он к Рене. – Этот невоспитанный человек – впрочем, это господин Шиммель, я его теперь узнал… – Вилли изящно представляет их друг другу, – баронесса де ла Тур… – Рене благосклонно наклоняет кудрявую голову. – Он полагает, будто мы устроили оргию, потому что в день вашего рождения выпили по бокалу шампанского.

Шиммель слегка смущен – поскольку такому человеку доступно смущение.

– День рождения? – повторяет он скрипучим голосом. – Ну да… все же это маленький городок… и в качестве бывшего ученика вы могли бы…

Кажется, он готов против воли дать нам отпущение грехов. Баронесса де ла Тур все же произвела впечатление на старого обожателя аристократической касты. Вилли торопливо вмешивается:

– В качестве ваших бывших учеников нам следовало выпить уже утром, за кофе, одну-две рюмки водки, тогда мы хоть раз узнали бы, что такое радость. Это слово никогда не стояло в ваших учебных планах, палач молодежи! Ведь вы, старый козел, одержимый долгом, так испакостили нам жизнь, что нам режим пруссаков казался свободой. Вы, унылый фельдфебель немецких сочинений! Только из-за вас стали мы развратниками! Один вы несете ответственность за все это! А теперь – проваливайте отсюда, вы, унтер-офицер скуки!

– Но это же… – заикаясь, бормочет Шиммель. Он покраснел, как помидор.

– Идите домой и хоть раз примите ванну, вы, потеющая нога жизни!

Шиммель задыхается.

– Полиция! – наконец вопит он сдавленным голосом. – Наглые оскорбления… Я вам покажу…

– Ничего вы не покажете, – заявляет Вилли. – Вы все еще воображаете, что мы ваши рабы на всю жизнь? Единственное, что вам предстоит, – это отвечать на Страшном Суде за то, что вы бесчисленным поколениям молодых людей внушали ненависть к Богу, ко всему доброму и прекрасному! Не хотел бы я при воскрешении из мертвых быть в вашей шкуре, Шиммель! Из-за одних пинков, которыми вас будет награждать хотя бы наш класс! А затем, конечно, вас ждет смола и пламя преисподней! Вы ведь так хорошо умеете их описывать!

Шиммель совсем задыхается.

– Вы еще услышите обо мне! – с трудом произносит он и делает крутой поворот, словно корвет, подхваченный бурей.

– Шиммель! – вдруг рявкает позади него мощный командирский бас.

– Что? Как вы изволили? Кто? – Его взор обшаривает соседние столики.

– Вы не родственник самоубийцы Шиммеля? – щебечет голосок Рене.

– Самоубийцы? Что это значит? Кто звал меня?

– Ваша совесть, Шиммель, – говорю я.

– Это же…

Я жду, что сейчас на губах Шиммеля выступит пена. Какое наслаждение наконец увидеть, как этот мастер бесчисленных доносов вдруг теряет дар речи. Вилли поднимает бокал и обращается к нему:

– Ваше здоровье, честная педагогическая гиена! И больше не подходите к чужим столам, чтобы читать людям нравоучения. Особенно в присутствии дам.

Шиммель удаляется с каким-то особым шипением, словно в нем взорвалась не бутылка шампанского, а бутылка зельтерской.

– Я же знал, что он нас в покое не оставит, – умиротворенно говорит Вилли.

– Но ты показал высокий класс, – говорю я. – Как это тебя вдруг осенило вдохновение?

Вилли усмехается:

– Эту речь я произносил мысленно уже сотни раз! К сожалению, всегда наедине, без Шиммеля. Поэтому заучил ее наизусть! Ваше здоровье, дети!

– Нет, надо же! – Эдуард мотает головой. – «Потеющая нога жизни»! Слишком уж страшный образ! Даже шампанское стало вдруг отдавать потными ногами.

– Оно и раньше было таким, – говорю я с полным самообладанием.

– Какие вы еще мальчишки! – замечает Рене, покачивая головой.

– И хотим остаться ими. Стареть – дело самое простое. – Вилли усмехается: – Эдуард, счет!

Эдуард приносит счета. Один – Вилли, другой – нам.

На лице Герды появляется тревога. Она ждет сегодня второго взрыва. Георг и я безмолвно извлекаем из кармана наши талоны и выкладываем на стол. Но Эдуард не взрывается, на его лице – улыбка.

– Это пустяки, – говорит он, – при таком количестве выпитого вина.

Мы молчим, разочарованные. Дамы встают и слегка отряхиваются, словно куры, вылезшие из ямы с песком. Вилли хлопает Эдуарда по плечу.

– Вы настоящий рыцарь! Другие хозяева начали бы ныть, что мы выжили их клиента!