– Чего тут возражать? Я человек маленький. Как прикажете…

Приказчик проводил нас на первый этаж. Когда мы с Бориным вышли, нас уже ждала машина.

У лавки, расположенной по соседству, толпился народ, преимущественно женщины. Тут же наклеенное на стену объявление оповещало всех о том, что в городе по решению Московского Совдепа проводится банная неделя. Каждому гражданину предоставлялась возможность приобрести по талону в своей лавке кусок мыла. Тут же красовался агитплакат с изображением лихого парня в картузе и смазливой девицы в красном платочке. Чувствовалось, что парень не столько мечтает о бане, сколько о любви. Но не тут-то было. Стихотворный текст плаката убедительно свидетельствовал о том, что путь к взаимности лежит только через баню. Он (подчиняясь зову серца): «Полюби, красотка, Ваню. Разговоры коротки». Она (следуя разуму и призыву Совдепа): «Ты сходил бы прежде в баню да заштопал бы портки».

У плаката, прислонившись плечом к стене, стояла прозрачная молодая женщина из «бывших». В одной руке она держала кошелку фасона «Как Иркутская ЧК разменяла Колчака», а в другой – томик Блока. Увы, автор стихов на плакате Блоком не был… Но я подумал, что если трубадур бани особым поэтическим талантом и не отличался, то был, по крайней мере, чистоплотным человеком, добросовестно отрабатывающим свой паек. А это в конечном итоге самое главное в любой профессии.

Борин открыл передо мной дверцу машины, и я протиснулся на сиденье.

– Как, Петр Петрович, приобрели уже залог взаимной любви?

– Мыло в смысле? – улыбнулся он одними глазами. – Еще вчера. Я четверть фунта, да еще жена столько же. Великолепное мыло, довоенное. Говорят, с юга привезли…

Нет, судя по военным сводкам, мыло в Москву могли привезти откуда угодно, но только не с юга. Там теперь было не до мыла. «Болярин Петр», как именовали Врангеля в церквах, провозглашая ему многолетие, уже закончил со своим «великим сидением». Как только Красная Армия прорвала оборону белополяков и, в прорыв была введена Первая Конная, части генерала Слащева высадились у озера Молочное и начали наступление на Мелитополь. А вскоре перешли в наступление и другие врангелевские корпуса. Похоже, что линия нашего фронта на юге уже опрокинута. Вряд ли 13-я армия в состоянии выдержать такой мощный удар. Нет, на юге не до мыла. Это о Москве, видно, позаботился Омск.

«Полюби, красотка, Ваню. Разговоры коротки…»

А почему бы и не полюбить ей Ваню, особенно ежели он откликнется на призыв Совдепа? Я лично ничего против этого не имел…

В отличие от Цетророзыска, на улице пахло не нафталином, а недавно отцветшей сиренью, кусты которой робко жались к решеткам бульвара.

В машине было душно, и я впервые по-настоящему понял, что в Москве лето.

По– летнему громыхали и заливисто вызванивали редкие старенькие трамваи с выбитыми стеклами и надписями, по которым можно было изучать историю гражданской войны. Чирикали, перекрикивая друг друга, пережившие голодную зиму оптимисты воробьи. Отбивали частую дробь по выщербленной мостовой копыта извозчичьих кляч, которых добрый лошадиный бог спас от жалкой участи оказаться на Сухаревке или Смоленском в виде «свиной» колбасы и пирожков «с говядиной»…

Блаженствовали среди столетних лил и кустов отцветшей сирени на чудом сохранившихся скамьях бульваров, а то и просто на траве разомлевшие от тепла беспризорники. Сбившись гуртами, переругивались, играли в буру, три листика, ремешок, дымили самокрутками.

На Тверском, против трехэтажного белого особняка, принадлежавшего некогда присяжному поверенному Шубинскому и известному в Москве как «дом с розовыми окнами», сухопарый пожилой господин в сверкающем на солнце цилиндре пас на цепочке козу. На господине был засаленный сюртук, из-под которого голубела нательная рубаха. Тут же под присмотром разбитной бабы копался в земле голенастый петух с веревочными путами на лапах.

– Живут же люди! – позавидовал наш шофер. – Говорят, кто поумней да пооборотистей, и по две, и по три козы содержит… А чего? И молоко и мясо. Кормежка задарма. Походил по бульварам – сыта Манька. Коза не человек. Много ли ей надо? Там – кусточек, тут – цветочек. А дураки с голоду пухнут…

Глазуков жил в самом центре Москвы. Его двухэтажный каменный дом находился в одном из тихих переулков Козихи, как издавна именовали район Патриарших прудов Большого Бронного проезда и Воскресенской улицы.

Дом этот он приобрел за бесценок еще до того, как овдовел, сразу же после реквизиции в тысяча девятьсот восемнадцатом в Верхних торговых рядах его ювелирного магазина, где мы некогда обнаружили жемчуг из патриаршей ризницы.

В том же восемнадцатом торговля золотыми изделиями и драгоценными камнями была запрещена. Поэтому, продолжая заниматься прежним ремеслом член союза хоругвеносцев сменил вывеску. Новая вывеска на доме уведомляла посетителей, что здесь они могут приобрести переносные чугунные печки («как для обогрева буржуазных квартир, так и пролетарских жилищ»), зажигалки и «всевозможный скобяной товар».

Вывеска не лгала. Просто она немного не договаривала: ассортимент в оборудованной под лавку нижней части дома был значительно шире. Помимо гвоздей здесь можно было при желании разжиться и жемчугом, и дорогими дамскими украшениями. Но об этом, разумеется, знали только те, кому положено.

Наш автомобиль миновал церквушку, свернул в переулок и резво запрыгал по булыжникам мостовой, отгороженной от тротуара каменными тумбами.

У дома Глазукова стояли запряженная парой лошадей карета скорой помощи и старенький «даймлер», который после упразднения Совета милиции перешел по наследству к Московскому уголовному розыску.

Расположившийся на задней ступеньке кареты кучер о чем-то разговаривал с пожилым дворником, картуз которого украшала медная форменная бляха. Тут же стоял и важный шофер в сдвинутых на лоб очках-консервах и кожаных перчатках с крагами. Двое мальчишек с интересом разглядывали «даймлер».

Народа возле дома не было. В отличие от выдачи мыла, убийство в Москве уже давно не считалось сенсацией. Экая невидаль! Ну ежели семью какую от мала до велика, вырежет, бомбу бросят или пальбу затеют, тогда еще куда ни шло, можно и полюбопытствовать. А так – без интереса. Подумаешь, еще одного пришибла. Насмотрелись уже. Досыта. И на трамваях везут гробы, и на тележках ручных, и так тянут… Каждый божий день одно и то же. Скучно.

Из дома Глазукова поспешно вышел знакомый мне судебно-медицинский эксперт – седой, низкорослый, худеньким, похожий на внезапно состарившегося подростка. Церемонно раскланялся с нами. Крикнул кучеру:

– Василий! Ты где там запропастился? Сейчас едем.

– Куда едем? – лениво откликнулся тот.

– В Хамовники. Куда ж еще?

– А с этим как же, со жмуриком? С собой возьмем?

– Его в морг без нас доставят.

– Доставят так доставят… – сказал кучер и, поднявшись со ступеньки, потянулся.

Я подошел к эксперту.

– Да? – рассеянно сказал он.

– Хочу с вами побеседовать.

– Могу быть чем-нибудь полезным?

– Надеюсь.

– М-да…

Эксперт относился к тем людям, которые все делают впопыхах: женятся, разводятся, живут, помирают… Артюхин называл их «заполошенными».

Он извлек из жилетного кармана часы-луковицу, щелкнул крышкой и сокрушенно покачал головой. Времени, понятно, у него было в обрез…

– Антон Никитович! – окликнул его уже влезший на козлы кареты скорой помощи кучер.

– Да, да, Василий. Сейчас. Погоди минутку. – Он повернулся ко мне: – Я к вашим услугам, товарищ Косачевский. Но, к сожалению…

– Вы очень торопитесь.

– Да, тороплюсь. Очень тороплюсь.

– Мы тоже, – сказал я и, не обращая внимания на его страдальческую физиономию, предложил пройти в дом.

– Труп убитого вы осмотреть успели? – спросил я, когда мы расположились в прихожей.

Он обиделся:

– Вы слишком весело настроены, товарищ Косачевский.

– Да уж какое там веселье.

– Но ваш вопрос…

– Вы осматривали труп или нет?