— Что вы говорите?! Я и не знала! — подавленно вздохнула Малякина. — Вот видите, как мы живем! Ничего друг про друга не знаем — в одном городе, а как будто на разных планетах. А вы еще спрашиваете, что я о них знаю… Вот доктор, оказывается, давно умер, а я и понятия не имела!

Светлова взглянула на часы и еще в окно. Там, кажется, собирался дождь.

Если непогода загонит классика Малякина домой раньше времени, то Светловой отсюда еще долго не выбраться.

— А что-нибудь еще о Погребижской можете сказать? Ну, о какой-нибудь примечательной черте характера?

— Маня собак всегда очень любила, — заметила Малякина. — Всегда держала собак.

— Очень интересно!

— Да что ж тут интересного?

— Ну, пожалуй, я уже не дождусь вашего мужа. — Анна снова взглянула на часы. и засобиралась, заторопилась.

— Может, еще кофейку на дорожку? — предложила разговорившаяся дама.

— Нет, нет, спасибо!

И Светлова быстренько с верной женой Малякина распрощалась.

Всю обратную дорогу домой Анне не давала покоя собака.

Почему у Погребижской сейчас нет собаки? Никакого тявканья на даче. Ну, хоть бы кто гавкнул…

Ну, хорошо, пусть «бабуля» отвадила от писательницы всех знакомых и друзей — очевидно, чтобы они не могли вмешаться и помочь Погребижской. Но зачем она убрала собаку?

Загадка!

Однако все другие откровения Малякиной не оставляли сомнений: подловить Марию Иннокентьевну Погребижскую на какой-то слабости, на каком-то проступке, может, даже преступлении, ее секретарю Лидочке не стоило большого труда.

Шантаж…

Ох, уж эти «верные люди» в доме! Ничего, в общем, удивительного. Во всяком случае, Анне известны были случаи, когда женщины откровенно боялись, например, своих домработниц. Терпели их воровство, неаккуратность, не решались уволить… И все только потому, что те слишком много знали.

Например, Маня могла напиться, сесть за руль и кого-нибудь отправить на тот свет.

Достаточно ли «бабуле» такого знания, чтобы держать ее на крючке и шантажировать? Более чем достаточно. Лучше для Погребижской слушаться бабулю Лидочку, чем отсиживать срок за убийство человека.

В общем, теперь, после откровений бывшей подруги, многое в поведении писательницы становилось Анне понятным. Скажем, то, что Мария Иннокентьевна так легко пригласила тогда в Дубровнике Светлову посидеть «за бокальчиком вкусного местного винца», и как при этом игнорировала явное недовольство своей секретарши. Типичное поведение алкоголички, которой не дают выпить и которая всеми правдами и не правдами торопится выйти из-под контроля надзирателя и поскорее хлопнуть стаканчик! Случайный посторонний человек, в присутствии которого «надзирателю» неудобно протестовать, подходит для этого как нельзя лучше. В этой роли «постороннего», с которым Мария Иннокентьевна торопилась «хлопнуть стаканчик», и оказалась Светлова. А другие, так сказать, «пороки»?

Аня вспомнила, кик легко познакомилась неприступная на первый взгляд Мария Иннокентьевна с тем уличным ловеласом в Дубровнике и как они недвусмысленно удалялись в бархатные адриатические сумерки!

В общем, вряд ли Малякина лжет…

А женщина с такими привычками, что и говорить, ходит по краю и ведет опасную жизнь. Если ей есть что терять, то это непременно с нею, в конце концов, и случится.

С Погребижской, видно, и случилось.

«Так-так… — бормотала про себя Светлова. — Ну, теперь-то уж я от них, пожалуй, не отстану…»

Светлова набирала телефонный номер Погребижской, настроенная очень воинственно. Теперь Лидии Евгеньевне трудно будет посоветовать Светловой:

«Убирайтесь!» — или вовсе не узнать.

Конечно, дело о том старом ДТП закрыто, но Светлова непременно изложит Лидии Евгеньевне свои соображения о странных обстоятельствах смерти доктора Милованова. И если секретарь не захочет шума, пусть не препятствует Аниной встрече с Погребижской!

Однако вместо обычного секретарского «вас слушают» в доме Погребижской включился автоответчик.

«К сожалению, нас нет дома», — сообщил Светловой голос Лидии Евгеньевны.

Запись была до безобразия лаконичной. А так бы Анне хотелось пояснений и комментариев.

Это продолжалось дня два. Светлова, в конце концов, начала сходить с ума, без конца выслушивая эту фразу. И вряд ли, кроме нее самой, кто-то еще мог понять, какая язвительная наглость была заключена в этой простенькой фразе. И Аня нисколько не сомневалась, что это ехидство в голосе адресовано именно ей.

Это явно был «мэсседж», послание, звучавшее на самом деле приблизительно так:

«Ну что, выкусила, сыщица? Докопалась до истины? И что теперь?»

«Да что теперь»? — только и могла пробормотать сбитая с толку таким поворотом дел Светлова.

А что, если они уехали куда-нибудь… вообще?!

Спустя два дня, потеряв всякую надежду услышать кого-нибудь, кроме этого отвратительного автоответчика, Светлова позвонила в «Туманность Андромеды». Уж там-то должны бы знать…

Однако на этот раз директор «Андромеды» разговаривал с Аней как-то ускользающе и очень осторожно:

— Да мы как-то не в курсе… Мы как-то… Наконец он все-таки раскололся и вздохнул:

— Ну, ладно, ради Андрея Кронрода! Так и быть…

— Да-да? — Светлова подумала, что надо бы все-таки потом выяснить у Кронрода, что за отношения их связывают, если ради него человек идет на такие жертвы.

— Мне вообще-то Лидия Евгеньевна не советовала с вами откровенничать и вообще… общаться.

— Вот как?

— Видно, вы ей не приглянулись.

— Да, я ей не приглянулась — это точно, — согласилась Светлова.

— Но ради Андрея…

— Именно. Исключительно ради Андрея!

— Они уехали. Обе. За границу и надолго.

— А когда вернутся?

— Этого не знает, я думаю, никто.

Особые отношения связывают мир живых и мертвых — в монастыре послушница Ефимия часто размышляла на эту тему. И часто возвращалась мыслями к преставившейся своей маменьке, напророчившей когда-то перед смертью, что найдут Ефимия и ее дочь свою судьбу на улице Гагарина.

Возвращалась… Ибо в отношениях с преставившейся маменькой кое-что Ефимию смущало. Дело в том, что умерла-то маменька с легкою душою… Это было видно, поскольку выражение лица у покойной, когда она испустила последний издох, было на редкость умиротворенное, даже, если так можно сказать, довольное. Но потом, уже в морге, патологоанатомы зачем-то, по каким-то своим соображениям, проткнули ей грудь анатомической иглой, чтобы вышел воздух. И видно было, что настолько эта процедура была покойной неприятна, так это ее обеспокоило, что вся она как-то скукожилась, нахмурилась… Так во время своих похорон и лежала в гробу нахмуренная и недовольная.

И вот это последнее, обращенное к миру земному недовольство покойной даже спустя много лет не давало Ефимии покоя. Ибо благо, когда человек покидает этот мир с выражением покоя и умиротворения на лице.

В общем-то, все это только подтверждало убеждение Ефимии в том, что чем меньше живые беспокоят умерших, тем лучше. Недаром при монастырях за могилами в старину не ухаживали: им давали зарасти травкой, и никто на погост не ходил, и уж тем более не украшал могилы этими ужасными искусственными цветами. Ибо вся эта суета живых и их присутствие на кладбище не нужны мертвым, им нужен покой.

Что касается мертвых, то лучше бы они тоже не беспокоили живых… А то вот маменька стала слишком часто последнее время являться Ефимии в снах — именно такой недовольной и нахмуренной, какой лежала тогда в гробу. Являлась и являлась, словно хотела ее предупредить о чем-то.

Но у Ефимии с некоторых пор и без этих предупреждений на душе было смутно. Исчезли куда-то былая легкость и покой. Да и в самом монастыре обстановка изменилась. Прежде, когда в начале перестройки монастыри только открывались, сюда шли женщины такие, как сама Ефимия или ее подруга инокиня Ксения Они искали здесь приюта для души — потому и шли с душой легкой, детской, оставив, отринув все тревоги и заботы жизни мирской.