Пока учительница рассказывала про злодеяния этих нехороших людей, я не выдержал и поднял руку. Мне очень хотелось потрогать кожу. Хотелось узнать — тёплая она или уже остыла. Мягкая, или уже затвердела.

Мне разрешили.

Кожа была грубой, холодной, но изображения остались чёткими, и я мог всё разглядеть в деталях.

В тот день мы узнали слово — геноцид. И еще много других слов, по причине которых мы сейчас живём в таких условиях. Нам стало скучно. Мы ушли есть. Но в тот день я хорошо запомнил, где был сделан первый надрез, где провели первую линию, и как тонко и изящно сняли кожу с четвёртого мужика.

Уперев кончик ножа в шишку на затылке патлатого, я надавил. Лезвие упёрлось в кость, прошив кожу как пластилин. Начало положено. Патлатый чуть дёрнулся, напрягся, но тут же расслабился, не издав ни звука. Хорошо, уже что-то чувствует. Свою ладонь я кладу ему на повисшую голову, и с силой давлю, чтобы он вдруг её не задёрнул и не выбил нож из моих рук. Ощутив лёгкое сопротивление в пальцах, я начинаю вести ножом линию, задевая позвонки. Дойдя до середины спины, патлатый вдруг ожил. Он не мычал — он начал хрипловато свистеть и дёргаться.

Всегда надо начинать резать со спины — когда тело дрыгается, вы не сможете провести ровную линию, но оно вам и не надо. Спина — ваш черновик. Всё, что вам нужно — это место, откуда вы начнёте срезать кожу. Я довёл линию до копчика. Получилось кривовато, и пошла кровь, но меня это не беспокоит. Нисколько. Чуть выше ягодиц патлатого, на уровне пояса, я провёл еще две лини, доведя их до живота. Кожа его головы и рук мне не нужна, поэтому я нахожу удобную точку между лопаток, и провожу две перпендикулярные линии относительно основного разреза, и веду их до подмышек, остановившись у сосков.

Нож очень острый, плоть режет на ура.

Края рассечённой кожи вздыбились. Всё это напоминает резку старого линолеума, который после надреза в протёртых местах начинает раскрываться как бутон розы ранним утром.

Кровь быстро заполняет открытую рану и начинает стекать наружу, медленно двигаясь по коже. Попадает на стол, образуя липкую лужу и капает на пол, мне под ноги.

“Х” образный стол очень удобный. Я могу подойти к голове патлатого. Могу удобно встать возле его пояса. Встать между ног. Где бы я не встал, мне не нужно перегибаться через весь стол. Всё продуманно!

Схватившись за оттопыренный кусок кожи на спине, я начал срезать его с мяса. Медленно, работая ножом как отец Отто, когда тот срезал мясо с ребер коровы. Медленно, сантиметр за сантиметром, я проводил ножом под кожей, отделяя её от мышц и сосудов. Жира здесь практически не было. Когда я дошёл до ребер, патлатый заметно задёргался. Задёргался так, что стол начал ходить ходуном. Меня это напрягло. Отрезанная кожа уже начала свисать со стола и мне пришлось скрутить её в трубочку и подпереть под тело. Когда я заканчиваю с другой стороны тела, патлатый уже громко стонет и сильно дёргается, шевеля ногами и руками. Меня это выбесило в край.

Успокойся! Ты можешь лежать спокойно!

Заткнись!

Но он всё никак не угомониться.

Я поднимаю его голову за волосы и зажимаю в локте, чуть придушив. Я рассматриваю его лицо, его щетинистые щеки. Смотрю на выпученные глаза и понимаю, что ненавижу этого ублюдка всеми фибрами души! И дело даже не в блестящих каплях пота, обильно выступивших на его лице, и не в вони, что вырывается из его рта, и не в волосах, торчавших из его ушей. Нет! Всё дело в сочетании. В гнусном сочетании черных волос, гнилых зубов и шрама на подбородке, напоминающим пизду!

На его губах слюни надуваются пузырями. Он рвано дышит, и мне хочется ему помочь. Помочь дышать полной грудью.

Я подношу лезвие к его губам, резко вставляю в рот и вспарываю щёку от уголка губ до самого уха. Он так орёт, что кровь начинает литься из щёки. С другой стороны лица, я делаю тоже самое. К сожалению, я неправильно рассчитал силы, и рубанул жевательные мышцы, от чего его челюсть повисает в неестественной форме. Обнажившейся язык продолжает извиваться, словно он пытается сделать куннилингус.

Со своей мантии я отрезаю тонкую полоску ткани и с её помощью, накинув на зубы, привязываю нижнюю челюсть к его шее. Ну всё, теперь он сможет дышать и мычать в разы тише. Тело патлатого охватила судорога. Частая, лихорадочная. Он выгнулся, все мышцы напряглись как натянутая резинка на рогатке, и вдруг всё прекратилось. Отпустив его голову, она безжизненно повисла, чуть покачиваясь.

Патлатый перестал дрыгаться. Перестал дышать. Я наклонил голову к его спине, — а там тишина. Я не слышу биение сердца! Обойдя тело, я смерился с тем, что патлатый оставил меня в одиночестве, и продолжил свою работу.

От испытанного мною удовольствия, я тяжело дышу. У меня дёргаются мышцы лица, дергается глаз. Свои губы я смазываю языком. Языком пытаюсь пересчитать зубы: их семь, от остальных остались лишь корни и гнилые остовы.

Всё это время у меня стоит член. Дрын длинный, но вялый, и это мне мешает, особенно, когда он трётся о мантию.

Срезав со спины всю кожу, я отвязываю тело, переворачиваю на спину. Обратно привязывать уже нет смысла. Кожа свисает со стола, словно на тело накинули простынь. Взявшись за края, я сворачиваю кожу в рулон, продолжая срезать её ножом. Дойдя до середины, я обхожу тело и всё повторяю. Кровь продолжает течь, но уже не так обильно. Руки у меня грязные, липкие — мне так и хочется опустить их в тёплую воду.

Закончив, в руке я держу кусок кожи размером полметра на полметра. На нём есть соски, волосы на груди и животе, и даже пупок. Я выхожу из сарая. Захожу в дом. Пока я работал, в памяти старика я наткнулся на интересный момент — в кухне, в полке на стене лежит курительный табак. Там же я нашёл курительную трубку. Забил её.

На полу я расстилаю кожу патлатого. Ставлю на неё стул, сажусь. Скидываю неудобный сандалии и прижимаюсь своими шершавыми ступнями к своему новому ковру с человеческими волосами. Закуриваю. Делаю тягу. Выдыхаю густой серый дым, быстро превращающий кухню в утреннее поле, окутанное влажным туманом.

Вся та боль, весь тот гнев и ярость, что сжирали меня изнутри, улетучились. Рассеялись с дымом, выветрившись в окно. Мне полегчало. Ощущалась слабость. Веки начали опускаться, предвещая глубокий, долгий сон. Всё, что мне оставалось, — дождаться отца и принять участь за все свои деяния. За все грехи, что я натворил!

Я готов! Приди и возьми меня! Зажав трубку между дёсен, я воздел руки к потолку и проорал: — Я ГОТОВ!

Глаза мои зацепились за птичьи тушки, что висели вниз головой, подвешенные за крохотные лапки. И что с ними делал старик? Неужели жрал? Можно проверить…

Я закатываю глаза, обращаясь к старческой памяти, и начинаю рыскать, заглядывая в каждый тёмный уголок.

Рыщу и рыщу.

Рыщу…

ПИЗДЕЦ!!!

ЭТО ПРОСТО ПИЗДЕЦ!!!

Раскуривая мягкий табачок, я обливался холодным потом и слегка охуевал от увиденного в голове деда. И это было сложно сравнить с ощущениями после просмотра фильмов ужаса, когда вы их чередует поочерёдно с порнухой, и в какой-то момент уже не можете определить: где было страшнее? Разум Отто напоминал дорожку от спальной комнаты до грязного сортира — скучную, ничем не примечательную, где ярким событием могло стать только говно в унитазе. Но разум деда это другое. Разум этого психа, маньяка, и патологического социопата, для которого жизнь человека не представляет никакой ценности, был абсолютно другим и сложным. Если посмотреть на картинку сверху — можно сравнить старческие лабиринты разума с картой метрополитена современного мегаполиса, где каждая станция — это событие. И все эти события хранятся в виде VHS кассет, включив которую перед твоими глазами быстро бегут красочные кадры.

Кадр за кадром ты сидишь и смотришь. Сидишь и понимаешь, что отдавать деда на растерзание толпе местных жителей — будет самой большой ошибкой.

Я обратился к десятку воспоминаний, до которых я мог дотянуться, не преодолевая мучительных секунд сумасшествия и боли. Это были свежие воспоминания, всплывающие раз за разом, даже если ты уже не хочешь их видеть! Но они продолжают упорно мелькать перед глазами, заставляя корчиться от отвращения. Мне хочется покинуть это тело. И как можно быстрее.