— Есть, конечно, и другие люди, но они или слишком известны, или слишком стары. Короче говоря, даже если никто в якобитском лагере не знает их лично, внедриться туда им было бы трудновато. Не то что вам, человеку молодому, но уже видавшему виды. Ведь для доброй половины юнцов вашего поколения Рим — это непременный элемент так называемого большого вояжа. Уж не знаю, что там привлекательного, — гостиницы убогие, еда отвратительная и кругом одни мерзкие иностранцы. У меня никогда не возникало желания покидать Британию, а если мне и пришлось несколько раз оказаться за ее пределами, то только лишь для того, чтобы схватиться с лягушатниками вплотную. Но вам вписаться в эту компанию будет проще простого. Многих из молодых людей, отправляющихся в Рим, манит псевдоромантика дела Стюартов. Хм… — Он потянулся к столу, постучал по бумагам. — Но в конечном счете решать вам, лейтенант Абсолют. Выбирайте, послужить ли своей родине, а заодно и себе, — эти слова сопровождались сочувственной улыбкой, — помогая обезвредить одного из самых опасных ее врагов, или отказаться. И жить под гнетом последствий отказа.

В последней фразе полковника Джек уловил угрозу. Был ли у него выбор на деле? Ведь откажись он, и подозрение в черной измене останется с ним на всю его жизнь. И разве то, что ему предлагают, не будет способствовать восстановлению пошатнувшегося положения семьи Абсолютов?

Он подался вперед и взял документ.

— Рыжий Хью Макклуни, — прочел Джек вслух. — Он же Уильям Лидбеттер, Томас Лоусон, Джошуа Тамбрилл…

Юноша поднял глаза и посмотрел в окно, на дождь. В голову пришла мысль, которую он придержал при себе.

«Ну-с, господа, увидимся в Риме…»

— Просим-просим!

Когда необъятной толщины человек в ответ на эти возгласы поднялся и снял очки, глаза его обрели размер и форму двух изюминок, словно бы вставленных в большую, посыпанную сахарной пудрой булочку «челси». Там, где покоились дужки очков, на щеках остались пурпурные полукружия, вдавленные в лоснящуюся от жары кожу. Духота в Риме стояла адская, от всех собравшихся отчаянно несло потом.

Однако Джек не выказывал недовольства и лишь старался держаться подальше от наиболее «благоухающих» якобитов. Таких, например, как только что усевшийся на свое место Макбрэйв, угрюмый уроженец Гебрид. А вот вставшему вместо него пузатому увальню за то, что он сейчас собирался продемонстрировать, можно было простить не только потливость, но и вообще очень многое.

Уоткин Паунс обладал исключительным, невероятно изысканным голосом. Богато модулированным контратенором, что вполне соответствовало его внушительным телесам, и Джек устроился поудобнее, чтобы без помех им насладиться. Тем паче что последний куплет своей любимой песни певец всегда исполнял с воодушевлением, да таким, что по его пухлой щеке неизбежно скатывалась большая слеза.

Последовали хриплые выкрики «ура!», затем Уоткин понизил голос приблизительно на октаву и зычно гаркнул:

— Виват королю за водой!

«Король-то как раз не за водой, а вроде бы за углом», — подумал Джек, вставая вместе со всеми и присоединяя свой голос к общему хору. Еще не стихло эхо одобрительных восклицаний, а он уже обернулся к двум мальчуганам в дверях, выводящих в главный зал таверны, и крикнул:

— Е, Raggazi, anchora vino, pronto.

За неделю, проведенную в Риме, это была чуть ли не единственная фраза на итальянском, которую ему удалось затвердить, но жизнь показала, что в Вечном городе она является ключевой. Вино, которое вслед за таким выкриком незамедлительно приносили, позволило ему быстро завести приятельские отношения с людьми, находившимися сейчас здесь. Якобиты охотно клевали на выпивку, а найти их в Риме оказалось не намного трудней, чем угощать. Как только ему показали палаццо Мути, резиденцию короля Джеймса, он сразу принялся вокруг него отираться. Случай самый обыкновенный — еще один молодой английский хлыщ приехал поглазеть на Старого Претендента. Информатор Джека, священнослужитель из английского анклава на площади Испании, предупредил, что британские политические эмигранты считают таких, как он, путешествующих юнцов, прекрасной и желанной добычей. Самое меньшее, что можно было от них получить, — это новости с берегов туманного Альбиона, если же кто-то выказывал хотя бы малейшее сочувствие делу проигравшего короля, его тотчас брали в оборот. Взяли и Джека, чему он, естественно, ничуть не сопротивлялся.

Тернвилль предостерегал его против расслабляющего благодушия, однако сейчас, глядя на собутыльников, с нетерпением ожидающих дармового вина, Джек с удовлетворением подумал, что в этом плане ему не в чем себя упрекнуть. Да и во всем остальном, впрочем, тоже.

Личина молодого странствующего оболтуса вполне устраивала его. Пускай костяк легенды был придуман Тернвиллем, но нарастить на кости плоть помогла фантазия самого Джека. Начать с того, что, настрадавшись из-за необходимости ходить в дурно пахнущем и обтрепанном платье, притворяясь полунищим корнетом, Джек в роли Филиппа Трумена взял за это реванш. Портные Рима работали превосходно, и в конце концов, разве юному путешествующему джентльмену не следует выглядеть прилично, чтобы быть принятым во всех кругах якобитского общества? Шелковая сорочка с люстриновым кантом и каштанового цвета брюки вполне годились для общения с мелкой сошкой «движения», частично представленной сейчас в этом трактире. Правда, изгнанники познатнее, с более тугими кошельками, одевались и проводили время иначе — и Джек был особенно доволен сизым камзолом и зеленым жилетом, заказанными им для нынешнего вечернего посещения оперы.

Хорошо было и то, что, согласно легенде, Джек являлся сыном графа, в связи с чем полковник предоставил в его распоряжение соответствующие средства.

— Ты в порядке, Пип? — спросил Уоткин, вернувшийся из уборной, куда выходил облегчиться.

— Как и всегда, сэр рыцарь, когда мой стакан полон, — отозвался Джек, поднимая посудину и внося свою лепту в веселый гомон, поощрявший слуг, разносивших вино.

— Ваше здоровье, господа! — воскликнул он.

— И ваше, юноша, — послышался крик.

В маленьком зальчике собрались человек десять, и когда чаши наполнились, опустели и наполнились снова, пошел общий галдеж.

— Позвольте мне, — сказал Джек, вновь наклоняя бутыль над бокалом Уоткина.

— Ох, Пип, балуешь ты старика, — отозвался тот с притворным смущением.

Джек сам не знал, как это вышло, но чуть ли не с того момента, как Уоткин подгреб к нему, глазевшему, задрав голову, на палаццо Мути, у них зародились отношения сродни представленным в пьесе, которую он смотрел в Бате. Джек как бы сделался принцем Хелом, а Уоткин — Фальстафом. Правда, внутри поношенного черного одеяния последнего наверняка поместилась бы пара самых тучных актеришек с Оршад-стрит, но вряд ли, даже объединив дарования, эти малые смогли бы отвечать роли лучше. Во всяком случае, Уоткин в реальной жизни был так же склонен к выпивке, приступам меланхолии и напыщенной речи, как соответствующий его образу персонаж пьесы Шекспира. Более того, он и вправду являлся рыцарем, хотя его родовое поместье в Норфолке давно было конфисковано, а шанс вернуть себе вотчину для него могла обеспечить лишь успешная реставрация Стюартов. Посему Уоткин был рад возможности понемногу вытряхивать из молодого приятеля золотишко, а тот с удовольствием предоставлял ему эту возможность. Уоткин, на худой конец, в отличие от многих рядовых якобитов, балансирующих на грани полнейшего обнищания, имел не только прекрасный голос, но и приличную смену платья и постель, которую он ни с кем не делил (да и, собственно, вряд ли хоть кто-то рискнул бы на это решиться). Ну а самое главное, у него имелись связи в палаццо Мути.