«Ага, Сударыня Жила! — сказал тогда Билл. — Теперь-то я до тебя доберусь!»

Он вернулся к яме, из которой добыл больше всего золотинок, встал против нее лицом к холму, провел по нему воображаемую линию и как бы опустил от вершины холма перпендикуляр к своим ямкам. «Где-то там наверху, у конца перпендикуляра, — подумал этот хитрец, — должна быть жила». И стал копать второй ряд ямок, потом третий и так далее.

Чтобы Димке был более понятен способ Билла, я нарисовал ему на песке рисунок.

Короче говоря, у Билла получился равнобедренный треугольник, и в его вершине он докопался до жилы, где золота было больше, чем кварца.

— Так это же очень просто!

Мы пошли вдоль ручья, нашли хорошенький холм и стали копать вдоль его подножия ямки. Плохо только то, что ни одной золотиночки в ямках не было.

Стали копать второй ряд, потом третий. Ряды ямок у нас тоже, как и у Билла, становились кверху короче, и я сказал:

— Получается треугольник. Ну, Сударыня Жила… Теперь-то мы до тебя доберемся!

Но Димка вдруг бросил работу; зажмурил левый глаз и стал проверять прямизну черенка у лопаты.

— Знаешь что, Молокоед! У нашего треугольника обе стороны будут равными и углы при основании будут равны. Но клянусь тебе перпендикуляром, что в вершине угла «С» никакой жилы не будет.

Я и сам уже думал, что раз признаков золота в ямках нет, то и жилы на холме нет, но не хотел сознаваться в этом Димке.

— Тогда знаешь что, Дубленая Кожа! Пойдем сначала чем-нибудь подкрепимся и двинемся вниз по реке.

— Правильное слово, Молокоед! Позавтракаем и снимемся с бивуака.

Когда мы вернулись в хижину, наш интендант сидел у костра, пек в золе лепешки и тут же ел. Рядом с ним лежал почти пустой мешочек из-под муки.

— Ты что же, Левка, неужели все съел? — побагровев, возмутился я.

— Как все? — спокойно ответил этот ничтожный снабженец. — Не все. Еще соль осталась!

Вот свинья, а? Обрек нас своим обжорством на голодную смерть да еще и шуточками занимается! Интересно, что бы с ним сделали на Клондайке, если б он там у кого-нибудь муку съел?

Димка снова хотел броситься на Левку, но я сказал, что если уж им так хочется драться, пусть идут на обрыв и дерутся по всем правилам.

— Пошли! — махнул рукой Димка. — Идем! Думаешь, испугался?

Я поставил обоих противников над обрывом и дал в руки палки одинаковой величины:

— Представьте себе, что у вас в руках шпаги. Вы можете ими делать друг другу колотые, рваные и рубленые раны; кому какие больше по душе. Дуэль заканчивается, если кто-нибудь упадет в воду и пойдет ко дну. Тогда я беру трос, делаю петлю и любого оставшегося в живых вздергиваю на первом же дереве.

Я сказал это для того, чтобы отбить у ребят охоту драться. Мэйлмут Кид уже проделал однажды такую штуку с Беттлзом и Лон Мак-Файном, которые хотели затеять дуэль на краю проруби. Беттлз и Лон увидели, что им нет никакого расчета драться, коли оба отправятся на тот свет, и разошлись.

Но Димка и Левка до того рассвирепели, что не испугались и моего троса.

Дубленая Кожа встал в боевую позицию и первым, как положено по правилам, нанес Федору Большое Ухо колотый удар в живот. Но Левка никогда не знал никаких правил: он не стал наносить Димке ни колотых, ни рваных, ни рубленых ран, а треснул его палкой с левой руки!… Димка так и полетел в воду.

Мне, вместо того чтобы вешать Большое Ухо, пришлось бросать конец троса Дубленой Коже и вытаскивать его.

Мы едва выволокли Димку: он стал совсем длинный и очень тяжелый. Его пепельные волосы потемнели и залепили все лицо, а веснушки и глаза почернели: не то от холода, не то от того, что Димка совсем озверел от злости на Левку. Утопленник лежал на берегу, не шевелился, не говорил, а только плевался водой.

— Давай будем делать ему искусственное дыхание, — предложил Левка.

И не успел я ответить, как он перевернул Димку лицом к земле, положил животом себе на колено и что есть силы стал давить ниже спины.

Дубленая Кожа сразу ожил. Он вскочил на ноги, и, обдавая Левку искрами бешенства, бросился на него с кулаками.

— Ты, что, очумел? — отмахивался Левка. — Я же по инструкции действую… Вот… Здесь сказано, как делать искусственное дыхание.

Левка отбежал на несколько шагов от буйного утопленника и, вынув из кармана книжечку, помахал «Инструкцией общества спасения на водах с шестью картинками».

Димка сел на землю, и его стало рвать.

— Вот видишь, а еще дерешься, — назидательно говорил Левка. — Ведь помогло, а? Помогло?

Когда Димке полегчало, я стал его отчитывать:

— Что же ты сразу свалился?! Разве ты не помнишь, как дрались Печорин и Грушницкий? Как только Грушницкий выстрелил, Печорин сразу сделал вперед три шага, чтобы не свалиться в пропасть.

— Да, Грушницкий был правильный боец, а это же Федя! Разве он понимает что-нибудь в дуэлях?

И, верно, если бы Печорина трахнуть так палкой, он, пожалуй, сразу слетел бы в пропасть, и не было бы тогда никакого «Героя нашего времени», потому что Лермонтову не о ком было бы писать.

Я предложил противникам подать друг другу руки, и они, правда неохотно, помирились…

Зато потом мы чуть не умерли со смеху. Вот была дуэль! Такого удара, какой нанес Димке Федор Большое Ухо, пожалуй, не сумел бы сделать ни один из трех мушкетеров.

Смех — смехом, а есть было нечего, и нам, как и многим другим, вставшим на Тропу, стала грозить голодная смерть. Я перемерил чашкой остатки муки — всего четыре чашки! О лепешках теперь нечего и мечтать.

— А если подмешать в муку тертой сосновой коры? — предложил Димка. — Наши предки во время голода, говорят, из тертой коры даже пироги пекли.

— Ну вот еще! — проворчал Левка. — Лучше мы будем есть акриды и дикий мед. — И принялся рассказать, что жил когда-то один пророк, который очутился в пустыне совсем без еды. И, представьте, не умер от голода, а прожил там, как король, и даже поправился на три килограмма. Чудак, оказалось, питался только акридами, то есть саранчой, и диким медом.

— Если хотите знать, — заключил Левка, — саранча и дикий мед — самая святая пища.

— Ты эти бабушкины сказки брось! — рассердился Димка. — Святая пища! Я предлагаю разделить остаток муки на троих и готовить каждому отдельно.

— Это не дело, Дубленая Кожа! Мы не хищники с Клондайка, чтобы рвать друг другу глотки из-за лишнего куска. Делить ничего не будем: все у нас должно быть общее. Из этой муки будем пока варить похлебку, а там что-нибудь придумаем.

Я успокаивал ребят, а сам едва держался на ногах. С самого утра меня знобило, болела голова, но я крепился, сколько мог. Теперь мне стало совсем нехорошо, и я вынужден был лечь на нашу постель.

— Мне что-то нездоровится, Дубленая Кожа, — сказал я, кутаясь в одеяло и стуча зубами от озноба. — Дай мне аспирину из аптечки да подбрось дров в костер.

Димка разжег посредине хижины такой огонь, что казалось, все вокруг сейчас вспыхнет, а я не мог согреться. Меня трясло все сильнее, и я почти не в состоянии был говорить.

— Ты, наверное, простыл вчера на Выжиге, — сказал Димка, — и теперь у тебя грипп.

Но я-то знал, что это не грипп. У меня началась золотая лихорадка.

Я поманил глазами Димку и, когда он наклонился надо мной, высказал ему свою последнюю волю:

— Мое дело плохо, Дубленая Кожа, и, может быть, ты слышишь мои последние слова. Слушай же внимательно. Ты был мне хорошим другом, Дубленая Кожа… Помнишь, как я срезался по арифметике и тебе дали записку, чтобы ты отнес ее моей матери? Ты ее не отдал маме, а выбросил, чтобы скрыть все следы. И часто ты выручал меня, потому что всегда был настоящим другом. А теперь моя песенка спета, Дубленая Кожа.

Мне стало так жаль себя, что горло у меня перехватило и стало стыдно перед товарищами за свою слабость. Я вспомнил, как разговаривал в свой предсмертный час Мэйсон с Мэйлмутом Кидом, и продолжал:

— И напрасно ты говоришь мне о гриппе, Дубленая Кожа, меня не обманешь. У меня — золотая лихорадка. И вы около меня не задерживайтесь… Это ни к чему, а вам надо идти искать золото. Это ваш долг… Вы не имеете права жертвовать им ради меня. Помните, что танки для Красной Армии дороже Молокоеда.