Он, должно быть, думал, что у него хороший голос, и решил спеть. Бас у него, действительно, оказался неплохой, но годился больше для командования, чем для пения. Правда, Рудольф очень умело инсценировал песню выпивкой. Пропоет «Бетси, налей…», наливает и тут же пьет. И так — после каждого куплета.

Потом еще несколько раз я вынужден был повторять «Застольную». И снова Фогель пел, но теперь уже обходил всех гостей и принуждал их тоже пить под свою песню. В конце концов немцы так расходились, что последние слова песенки: «Бездельник, кто с нами не пьет!» подхватили хором и «хором» же выпили. Поднялся галдеж, смех, крики. Все лезли к столикам и угощались.

Воспользовавшись суматохой и тем, что я уже здесь никому не нужен, я стал тихонько играть «Вниз по матушке по Волге». Играл все громче и громче, пока не увидел перед собой пьяную физиономию Рудольфа.

— Играй! — стукнул он кулаком по роялю. Потом вдруг ухмыльнулся и, повернувшись к гостям, провозгласил: — Господа! Не угодно ли вам послушать отходную по нашей шестой армии?

«Ага! — подумал я. — Вот что напомнила тебе наша русская песня! Ну так я вам ее сыграю!» И со всем чувством, на какое был способен, заиграл.

Я начал тихо-тихо, как будто где-то там, на дальнем противоположном берегу матушки Волги, чернеет одинокая хрупкая лодчонка.

Но ветер крепчает, волны бегут быстрее, поднимаются выше, пенятся и вот:

Разыгралася погодка,

Погодушка немалая…

Вдруг что-то ударилось в рояль, и меня обдало брызгами битого стекла. Рудольф не выдержал «отходной» и запустил в меня бокалом. Когда я испуганно оглянулся, немец лежал, упав ничком на залитую вином скатерть. Плечи его дрожали, голова колотилась о стол. Гости переполошились и сбились в кучу вокруг этого истерика. Баронесса силилась приподнять голову обер-лейтенанта, чтобы дать ему валерьянки. Он оттолкнул мать, вскочил на ноги и запел, коверкая русские слова, «Вольга-матушька». Широко раскачиваясь, исчез в дверях своего кабинета…

Мной уже никто не интересовался. За спиной слышалось, как Паппенгейм отчитывает за что-то рыжую толстушку и как она плачет.

Ко мне подошел одетый в форму гитлерюгенда Карл, показал фотографию:

— А ваших вот как вздергивают…

Я взял у него карточку. Толпа людей испуганно смотрит на казнь. А перед толпой — виселица, и под ней, на табуретке, — девушка с петлей на шее. На груди плакат: партизанка. Я вспомнил, что уже видел подобную фотографию в городской газете.

— Где ты взял ее? — спросил я.

— Рудольф привез, — похвастался Карл. — А вот и он здесь.

Тупым пухлым пальцем маленький барон показал здоровую фигуру брата, позирующего перед фотографом. Фогель готовился выдернуть табуретку из-под ног девушки. Я вспомнил, как вела себя перед смертью девушка. Она не испугалась виселицы и громко крикнула:

— Меня вы повесите. Но за мной придут другие… Другие — это мы. Мы вам еще отомстим за смерть советских людей!

Я встал из-за рояля. Мне видны были уголок кабинета Рудольфа и гости, обступившие диван, на который он улегся.

«Карта на противоположной стене», — подумал я и перешел к другой стороне двери. Но и отсюда мне открылась только правая, не интересовавшая меня часть карты. Желание взглянуть на линию фронта было так сильно, что я осмелел и шагнул вперед.

В тот же миг передо мной выросла овчарка. Шерсть на собаке поднялась дыбом, и я невольно отступил. Собака следовала за мной.

Я допятился кое-как до двери и, выскочив в прихожую, захлопнул дверь перед самым носом собаки.

Через несколько дней после бала я снова удостоился чести быть приглашенным в замок. Едва я вошел, как со всего размаха на меня налетела Белка, выронив из рук на пол пустой поднос:

— Вася, берегись! Они что-то придумали.

Тут же подобрав поднос, Нюра как ни в чем не бывало исчезла на кухне.

— О, Вашиль! — приветствовал меня Паппенгейм, открывая дверь из столовой. — А мы тебя ждем…

Посредине комнаты был накрыт стол, за которым я с изумлением увидел Димку и Левку.

— Шадишь, Вашиль! — придвинул мне стул Паппенгейм и уселся рядом. — Вот теперь мы можем шкажать: вше герои Золотой Долины шидят за одним штолом.

Он хихикнул и обвел нас колючим взглядом, приглашая посмеяться шутке. Но никто даже не улыбнулся. По настороженному виду своих товарищей я понял, что и они не ждут ничего доброго от радушия нашего старого врага.

— Шоловьев башнями не кормят, так, кажетшя, говорят у наш в Рошшии, — продолжал кривляться старый немец. — Поэтому мы попрошим, чтобы наш чем-нибудь накормили.

Старик хлопнул в ладоши, и в дверь тотчас ворвалась Белка с тем же подносом, на котором теперь высилась накрытая салфеткой большая тарелка с хлебом и дымящаяся миска с горячей картошкой.

Паппенгейм сдернул салфетку с большой продолговатой тарелки на столе, и у меня сразу рот наполнился слюной: на тарелке лежала аппетитная жирная селедка.

— Хорошая рыба, как видите, водитшя не только в Зверюге, — шутил старик. — Гренландшкая шельдь тоже неплохая вещь.

Мы так отвыкли от этой чудесной еды, что живо расправились с селёдкой, и Паппенгейм показал знаками Белке, чтобы она «повторила блюдо».

— Может, ешть желание покушать наших рушшких килек? — спрашивал старик, вскрывая ножом коробку со знакомой всему миру этикеткой Каспийского рыбтреста.

Мы с удовольствием съели и кильки. Аппетит у нас разыгрался, и вторая порция селедки с картошкой исчезла со стола так же быстро, как и первая.

— Ну, а теперь, — сказал Паппенгейм, — пока готовят на кухне кофе, я ошмелюшь предложить вашему вниманию проект одного документа.

Он сходил в соседнюю комнату, принес папку и прочитал на немецком языке следующий текст:

«Мы, нижеподписавшиеся Василий Молокоедов, Дмитрий Кожедубов и Лев Гомзин, настоящим свидетельствуем о том, что у господина Паппенгейма Карла имеется участок земли в Острогорском районе. Этот участок под названием Золотая Долина был куплен вышеназванным Карлом Паппенгеймом у господина Шарль ван Акера в 1916 году и разрабатывался им впредь до 1942 года.

Мы хорошо знаем и можем поклясться на Библии, что Карл Паппенгейм тщательно охранял медь, имеющуюся в районе Золотой Долины, от большевиков. Никто, кроме него, не имеет права на Золотую Долину.

О чем мы имеем честь свидетельствовать своими подписями».

Окончив чтение, немец снял с переносицы старомодное золотое пенсне и обвел всех глазами, проверяя, как подействовало его сочинение. Димка сидел насупившись, Левка между делом продолжал доедать остатки селедки, и только я смотрел во все глаза на это чудище.

— Ешли у ваш нет вожражений, мы можем поехать шегодня к нотариушу и подпишать этот документ по вшей форме, — мягко сказал старик.

— Напрасно трудились над бумагой, — огрызнулся я. — Мы ее не подпишем.

— Зря потратились на угощение, — добавил Левка, отодвигая тарелку с чисто высосанной селедочной головкой. — Рублей на десять, поди, скормили…

В глазах Паппенгейма вспыхнул недобрый огонек. Немец побелел от гнева, но старался сдержать злобу.

— Я уже говорил вашему сыну, — чеканил я, — мы Россией не торгуем.

— Хо! — удивился старик. — Я и не заштавляю ваш продавать родину. Вы только удоштоверьте то, что принадлежит мне по праву.

— Хорошенькое право! — усмехнулся Димка. — Стрелял из-за кустов в людей, спускал их в Зверюгу и — на тебе! — получил право!

Паппенгейм вмиг перестал корчить из себя любезного хозяина.

— Хорошо! — прошипел он. — Вы у меня шкоро будете петь по-другому.

Он вытолкал нас из комнаты и водворил в амбар.