В одиннадцатом часу я обнаруживаю, что лежу в постели у себя дома, и с облегчением вздыхаю. Этот мой вздох смешит меня, я смеюсь. Подобные сны частенько преследовали меня в молодости, когда я, бывало, выпивал слишком много сакэ. Я хотел поспать еще немного и вдруг вспомнил.

Я вскочил и пошел на шум пылесоса. Жена убиралась в моем кабинете на втором этаже.

— Я разбудила тебя? — сказала она, не поднимая головы.

— Нет, не беспокойся. Я хочу спросить тебя кое о чем.

— Где ты вчера был?

— Работал.

— Тебя так долго не было, я стала волноваться и позвонила в лабораторию.

— Я работал в другом месте!

Я почувствовал раздражение и обозлился на себя за то, что раздражаюсь. Но мне почему-то показалось, будто отныне у меня есть право на злость. И когда я решил разозлиться по-настоящему, зазвенел телефон. Я облегченно перевел дух.

Звонили из газеты. «МОСКВА-2» предсказала активизацию вулканической цепи на дне Тихого океана, и Советский Союз, стремясь выяснить возможную связь этого явления с необычайной температурой атмосферы в последнее время, предлагает сотрудничество заинтересованным организациям Японии. Газета спрашивала меня, примет ли это предложение лаборатория машины-предсказателя при ЦНИИСТе. Я ответил, что ничего сказать не могу, поскольку вся информация для прессы дается теперь исключительно через комиссию по программированию в Статистическом управлении. Чувство стыда, которое я всегда испытываю при подобных разговорах, с новой силой и совершенно особенным значением охватило меня.

За окном, меняя очертания, медленно тает ослепительное круглое облачко. Под ним ветка с листьями, крыша соседнего дома, двор. Еще вчера я верил в прочность своего ощущения непрерывности этого повседневного бытия. А теперь не верю. Если то, что я видел прошлой ночью, есть реальность, значит мое ощущение повседневного меня обманывает. Все вывернулось наизнанку.

Я считал, что с помощью машины-предсказателя мир будет непрерывно становиться все более спокойным, все более прозрачным — прозрачным, как горный хрусталь. Я был идиотом. Или, может быть, слово «познать» означает в действительности не «увидеть порядок и закономерность», а «обнаружить хаос»?

— Постарайся еще раз вспомнить, что представлял собой этот родильный дом, куда тебя возили. Это очень важно.

Жена молчала, в замешательстве глядя на меня. Конечно, она не понимала, насколько это важно. И она представления не имела, как это меня заботит. А я не мог ей объяснить и едва опять не разозлился. Даже если бы мне не навязали обязательство хранить тайну, все равно рассказать жене правду было бы невозможно. Это невероятно осложнило бы положение. Если судьба нашего нерожденного ребенка так потрясла меня, то что будет с женой, если она узнает… При одном предположении об этом у меня подкашиваются ноги.

Но выпытать у нее все-таки необходимо. Нельзя ли что-нибудь солгать?

— Как ты полагаешь, это был действительно родильный дом?

— А почему ты… — В ее голосе звучит беспокойство.

— Видишь ли, у меня есть основания полагать, что над нами зло подшутили.

— Как так?

— У меня был один старый товарищ, гинеколог. Он сошел с ума.

Это была вопиющая чушь, и в другое время я бы не удержался от смеха. Но я произнес это совершенно серьезно, и жена поверила. Лицо ее отвердело. Действительно, другое подобное оскорбление для женщины не придумаешь. Озорства ради положить на стол и вырвать из чрева младенца…

— Да, пожалуй, теперь мне начинает казаться, что это была не больница.

— На что это было похоже?

— Понимаешь… — Она сузила глаза и запрокинула голову. — Там все было голо и ужасно темно…

— Недалеко от моря?

— М-м…

— Здание двухэтажное? Одноэтажное?

— Д-да…

— А на дворе валяются железные бочки?

— М-м… Может быть…

— А врач как выглядел? Такой крупный мужчина, да?

— Д-да, возможно…

— Что же ты, совсем уж ничего не помнишь?

— Ведь мне дали какие-то пилюли. У меня все как в тумане; кажется, вот-вот вспомню — и не могу. Такое чувство, будто память у меня не моя. Но я отчетливо помню все, что было до того, как я приняла эти пилюли. Медсестру с родинкой на подбородке, например, я бы сразу узнала, если бы встретила.

Да, женщину с родинкой на подбородке я в лаборатории Ямамото не встречал. Кажется, остается только одно средство. Исследовать память жены машиной-предсказателем. Правда, это опасный путь. На этом пути уже погибла одна женщина, Тикако Кондо. Стоит ли попытка такого риска?

Я решился не потому, что ответил на этот вопрос. Просто меня охватила ярость. Нестерпимо уже одно то, что мне приходится испытывать такие страхи и волнения. С женой ничего не случится, я с нее глаз спускать не буду. Думать же об опасностях — значит унижать самого себя.

Я сказал жене:

— Мы идем. Пойди и переоденься…

Жена испытующе взглянула на меня, но промолчала. Может быть, потому, что я так ничего толком и не объяснил, а скорее всего мой тон просто не оставлял места для расспросов. Бывают случаи, когда нужно понимать без объяснений.

Я глядел, как жена с застывшим лицом спускалась на первый этаж, чтобы переодеться. Приходится признать, что я приспособил самоанализ к самооправданию. В конце концов для чего я это затеял? Чтобы действительно защитить жену? Или чтобы использовать ее как послушный инструмент? Это уже самодопрос. Мне становится стыдно, и я опускаю голову. А почему мне, собственно, стыдно? В чем моя вина? Этого я объяснить не могу. Или где-то в глубине души я уже предвидел страшную развязку, которая нас ожидала?

Как бы то ни было, ясно одно: я потерял уверенность. Ничего похожего на собственное мнение у меня больше нет. Осталось только непомерное беспокойство. Очень хочется бежать… Хотя странно было бы, если бы я не испытывал беспокойства. Я не знаю, сын у меня или дочь, это не важно. Мой ребенок будет иметь жабры, он будет жить под водой. Что же он подумает о нас, своих родителях, когда вырастет? Одна эта мысль приводит в содрогание. Это ужас, которого не выразишь никакими словами, который ничего не имеет общего с понятием об ответственности родителей. Детоубийство на фоне этого ужаса представляется благороднейшим, гуманнейшим поступком.

По лицу поползли капли пота. Я пришел в себя. Я простоял так минут десять и еще не умывался. Торопливо спускаюсь вниз. Сую в рот зубную щетку и ощущаю тошноту, словно с похмелья.

Раздался телефонный звонок. Я вдруг вспомнил про шантажиста — про отвратительного шантажиста, которому известны все мои действия и намерения, — не прополоскав рта, бросился к телефону. Звонил Томоясу из комиссии по программированию.

— Э-э… Я, собственно, по поводу советского предложения о сотрудничестве.

На этот раз его тягучий голос не раздражает меня, как обычно.

— Предложение отклоняется? — спрашиваю я равнодушно.

— Нет, не то чтобы отклоняется… Мы здесь решили пока выжидать и наблюдать.

Все по-прежнему. И газеты опять промолчат. Из выжидания и наблюдения сенсации не получится. Да и вообще интерес к машине за последнее время пошел на убыль. Вероятно, сработала пропаганда, утверждающая, что машина-предсказатель несовместима с либерализмом. Но теперь это меня не задевало. У меня просто не было сил обращать на это внимание. Если бы этот трус Томоясу, воображающий, будто он держит за шиворот будущее, узнал хотя бы сотую долю того, что я видел вчера ночью… Я молчал, и Томоясу заговорил снова:

— Кстати, как у вас с работой? Заседание комиссии состоится послезавтра, и я предвкушаю…

— Мы готовим интересный доклад. В частности, о характерных показателях личности.

— А в отношении убийцы?

С губы сорвалась на руку белая капля зубной пасты.

— Я составляю сегодня проект доклада, Ёрики передаст его вам, — быстро сказал я и повесил трубку.

И сейчас же снова раздался звонок. Вот на этот раз звонил действительно тот самый шантажист с моим голосом.