– Да ладно тебе, ладно, – дядя Жора похлопывал отца по спине. – Не в этом дело. У меня сейчас есть. Теперь главное – чтобы маме нашей понравилось!

– А что ей может не понравиться? Газетный киоск – на вокзале, полно магазинов, снабжение отличное, своя больница со «скорой помощью»… А воздух? Воздух стоит миллионы!

– Это да! – соглашался дядя Жора. – Плюс городской телефон. Сделаем удлинитель, пусть сидит в шезлонге, ест клубнику и разговаривает с Варварой Степановной по телефону…

– И Варвару Степановну всегда можно пригласить – места хватит.

– Еще бы! Столько комнат! А ты обратил внимание, что наверху стоят вторые рамы для веранд? И батареи на каждой веранде. Там зимой в носках и маечке ходить можно. Сказка, Сережа! А теплый туалет? Как тебе туалет?

– Блеск! Жаль, что он только в одной половине.

– Сделаем и во второй! Я предлагаю, если все получится, разыграть половины дома по жребию. Катька, например, подбросит пятачок, а Кирюха пусть загадывает – орел или решка. Идет?

Седьмого июня в двенадцать часов дня Катька подбросила тусклый латунный пятачок, и я выкрикнул решку. Дядьке досталась южная веранда, нам – северная. «Это ничего, – сказал отец, – зато восходы и закаты достались поровну».

Теплый внутренний туалет оказался на половине дяди Жоры, и сразу же после переезда мы сообща создали для нас нечто грандиозное в одной из кладовок с высоким окошком.

Гремело, как Ниагарский водопад! Потом урчало и всхлипывало, когда в бочку, стоявшую на чердаке, закачивалась вода. Из крана над крохотной раковиной стреляло рыжей водой. Бедная кошка Сильва, которой мама поставила ванночку с песком в этой, так сказать, туалетной комнате, входила туда как на минное поле, а выскакивала вприпрыжку. Иногда она покидала грохочущий клозет через открытое окошко, торопливо спрыгнув под куст сирени и тут же ударяясь в бега. Дяди-Жорин спаниель Чарли смотрел на нее сочувственно и на всякий случай перебирался подальше от дома. «Черт его знает, может, там стреляют, – читалось на его озабоченной мордочке. – Лучше отойти, пока не поздно…»

Огромные веранды с ромбиками разноцветных стекол были веселы в любую погоду. Дядя Жора поставил на своей веранде письменный стол с зеленым сукном и сказал, что теперь будет зарабатывать Нобелевскую премию по физике. Главное, чтобы хватило терпения и бумаги.

Дядя Жора говорил, что его идея, как все гениальное, проста. Он собирался придумать прибор, разгадывающий принцип строения любого продукта или живого существа. Так сказать, его формулу. И по этой формуле, заданной другому прибору – синтезатору, воспроизводить желаемое в любых количествах.

– Нужны нам, например, монголы для охраны границы с Китаем. Пожалуйста! Засыпаем в синтезатор компоненты этих пограничников, нажимаем кнопку и задаем количество – два миллиона дружественных монголов ростом метр восемьдесят, весом девяносто килограммов… Ба-бах! Несколько дней работы прибора – и китайская граница на замке! Или, например, колбаса твердого копчения. Ну нет, колбаса – это слишком примитивно… Возьмем лучше соленые огурчики…

– А что, самим-то уже не вырастить? – интересовалась бабушка. – И чем ты этих монгольских парней кормить будешь? Их солеными огурцами не прокормишь…

Она чувствовала себя хорошо и сидела с вязаньем то на нашей веранде, то у дяди Жоры с тетей Зиной. У бабушки была своя комната с двумя окнами и круглой печкой-голландкой, которую я несколько раз протапливал, потому что бабушке хотелось просушить стены – она говорила, что сухая штукатурка вбирает влагу, и если долго не топить, то стены сыреют, несмотря на то что дом выстроен из хорошего деревянного бруса. Бабушка самостоятельно облазила все подвалы, чуланы и чердаки с фонариком и свечкой в руках. Свечку она зажигала, чтобы проверить, откуда и куда дует. В молодости бабушка работала проектировщиком, строила в Китае металлургический завод и геометрию с физикой объясняла нам с Катькой гораздо понятнее, чем папа или дядя Жора.

Папа объяснял занудливо, предварительно перечитав чуть ли не весь раздел учебника, а дядя Жора – с налету, ярко и убедительно, но не всегда понятно. От его веселых сравнений мысли разбегались, а сложить их обратно было не так-то просто. «Ну, поняли, черти полосатые, что такое закон Ома?» – спрашивал дядя Жора, когда мы с Катькой переставали трястись от щекотки, имитирующей электрический ток в цепи, и вытирали слезы. Мы говорили, что поняли, и, выждав немного, шли к бабушке – допонимать по-настоящему.

Участок наши отцы-близнецы не делили. Какой смысл делить кусок леса, в котором держится зеленый сумрак, растет черника, пищат комары и стоит старая беседка с железной крышей. Братья только сделали вторую калитку, отворявшуюся прямо в лес, чтобы было удобнее ходить за лисичками и сыроежками, которые росли за забором.

Мы перебрались на новую дачу и стали пахать, как новенькие трактора: переклеивали в комнатах обои, красили рамы, перила, чинили забор, а дядя Жора за свои деньги нанял двух маляров, которые покрасили весь дом в канареечный цвет, а железную крышу – в салатный. У отца осенью должен был выйти учебник в издательстве, и он обещал отдать свою долю с гонорара.

– Ну что такое деньги! – снисходительно говорил дядя Жора и обнимал отца за плечи. – Ты же знаешь, для меня главное – красота. Скажи лучше, красиво получилось?

– Как тебе сказать… – пожимал плечами отец. – Конечно, лучше, чем было… Но деньги все равно отдам.

Когда красили крышу, я попросил маляров снять железный штырь с флюгером-самолетиком и обнаружил, что истребитель сделан из крепкого бука и покрыт лаком. В нем было сантиметров двадцать длины, не больше. На штыре он поворачивался с помощью подшипника. И в центр винта тоже был вставлен маленький бесшумный подшипник, отчего три буковые лопасти при малейшем дуновении ветерка начинали вращаться и сливались в прозрачный круг, как у настоящего самолета. В кабине сидел нарисованный пилот, нарисованы были даже очки и лямки парашюта. Мы с папой осторожно скрутили самолетик со штыря, я помыл его губкой с мылом и, когда он высох на солнце, тонкой кисточкой подновил звездочки и бортовой номер; «12».

Звездочек на фюзеляже было семь, что соответствовало числу сбитых самолетов противника. Отец сказал, что бывший хозяин дачи последние годы преподавал в Военно-воздушной академии, а во время войны воевал на Ленинградском фронте.

Я поставил самолет на шкаф – сушиться, и в моей комнате вкусно запахло лаком. Сильве я пообещал взбучку, если она будет крутить лапой винт или уронит машину на пол. Еще я по совету отца смазал подшипники графитовой смазкой. Когда лак высох, я, к своему удивлению, обнаружил с нижней стороны левого крыла процарапанную надпись: «Мне сверху видно все, ты так и знай!» Это была строчка из песни, которую распевали наши летчики в кинофильме «Небесный тихоход».

Моя комната была на втором этаже. Из окна как на ладони были видны наш участок с беседкой и мрачный еловый лес, начинавшийся за забором.

За улицей я тоже мог наблюдать: стоило мне перейти в пустующую пока комнату напротив, где потрескивал под подошвами крашеный пол, глянуть в окно, и вот они, наши железные ворота, калитка, пацаны и девчонки с велосипедами, ждущие Катьку или меня. И машущий хвостом Чарли, которому запрещено в одиночку выходить с участка, но он все равно выходит, чтобы сикнуть на какой-нибудь кустик и обнюхать траву вдоль канавы.

Флюгер-самолетик не был виден из окна, но я знал, что он летит прямо над изголовьем моей кровати, всегда против ветра, и часто слышал сквозь открытую форточку мягкое жужжанье его винта. Лежа в постели, я представлял пилота в кабине, с парашютными лямками на груди, его шлем, очки-консервы, мысленно видел счастливый бортовой номер «12» и семь красных звездочек на фюзеляже – семь воздушных побед. А по ночам, когда дом застывал тишиной и спокойствием, я представлял себя на месте пилота. Видел просверки трассирующих пуль, дымный хвост подбитого мною «юнкерса» – он падал в сторону замерзшего залива, слышал уханье зениток, что били от Ростральных колонн, совсем неподалеку от дома, где моя тридцатилетняя бабушка сбегала с двумя сонными мальчиками-близнецами по лестнице в бомбоубежище. Видел стремительный подъем светящейся стрелки высотомера – это мой истребитель, вздернутый полукругом штурвала, рвался в звездное небо, чтобы при лунном свете пойти в лобовую атаку на прорвавшийся к городу «Мессершмитт-109» с черными крестами на крыльях и фюзеляже… И замирало сердце, когда две ревущие машины сближались лоб в лоб, чтобы одна из них на последних метрах дернула закрылками и ушла вверх, подставив брюхо пулеметной очереди. Пару раз и у меня сдавали нервы – я видел себя под куполом парашюта, лицо пылало от стыда и морозного ветра, и вдали догорал брошенный мною самолет…