Милонега всегда знала, какую власть имеет мать над грозным князем. Хотя ни разу и не понесла от него. Так говорят. Но Милонеге ведомо, что Твердохлеба не один раз от мужа плод вытравливала. Пока не стало лоно ее пустым, как оскудевшая пашня. Но Аскольд к бесплодной жене не охладел. Ибо только с ней мужчиной себя чувствует. А что с другими не выходит… Это опять же мать постаралась, навела с колдунами порчу на ненавистного мужа. Никто о том не знает, кроме нее, Милонеги. Но она молчит. И помогает матери месть ее вершить. Вот и сейчас пришла предупредить. Ее дело оповестить, а там — мать умная, решит, как быть.

Взгляд Милонеги скользнул по резьбе на потолочных балках, по богатым полавочникам, по рядам развешанных на стене серебряных мисок с чеканкой. Дочь всегда завидовала роскоши, в какой жила мать. Однако сейчас она думала не о богатстве Твердохлебы. И не о сообщениях, ради которых приехала. А думала Милонега о своем сокровенном, о бабском. Сказать ли, поделиться с матушкой? Да и кому поведать, как не родимой? И полудетское маленькое личико Милонеги сделалось вдруг нежным, мечтательным. Задумалась так, что не сразу и откликнулась, когда к матери позвали. Вздрогнула, словно выйдя из царства грез, увидев перед собой кланяющегося давнишнего тиуна.

— Свет Милонега Хоривна, вас княгиня Твердохлеба трапезничать с собой кличет.

В светлице с распахнутыми окошками колыхались расшитые райскими птицами занавески. Светло, богато, нарядно. Да и саму Твердохлебу не узнать. Вот она краса киевская, потомок легендарного Кия… а может, Щека или Хорива — кто упомнит. Сидит Твердохлеба на высоком стуле за уставленным яствами столом, пригубливает ковш-утицу с квасом. Глянула поверх него на дочь карими глазами. Сама вся в византийской парче, жесткой, шуршащей; с высокой, блестящей каменьями шапочки вдоль щек спускаются узорчатые колты-подвески, все в россыпи мелких алмазов. Княгиня кивком выслала кланяющуюся прислугу и поманила дочь. — Ну, рассказывай.

Милонега покосилась на уставленный яствами стол. Ведь выскочила с утречка, не имея даже маковой росинки во рту. Но сперва с матерью поделиться надобно. И она, скромненько теребя край пенулы, рассказала о том, что случилось. А случилось…

Твердохлеба довольно заулыбалась алым ртом. Ведь все вышло, как она и предвидела. Иль не она посоветовала Аскольду Дира в Киеве оставить, пока сам на ловах будет? Говорила, дескать, Дир то в походах, то в полюдье — киевляне его и не знают толком. Пусть же поживет среди людей, правителем себя покажет. Да только мало кто знал, что для Дира, Кровавым прозванного, поляне не более чем покоренным народом были. О том, как сами киевляне братьев позвали, он не думает. Зато об этом помнят киевляне. И они ужаснулись тому, как повел себя с ними младший соправитель Киева.

— Дир у боярина Гурьяна гостил, — рассказывала Милонега, — вот там он и схлестнулся с людьми нарочитыми. Говорят, они с дружинниками там так разошлись, что уже мечи повыхватывали. Хорошо еще, что дядюшка Борич за волхвами послал, чтоб усмирили.

— Зря это мой брат посуетился, — недовольно откладывая ложку, нахмурилась Твердохлеба. — Крови надо было дождаться.

— Так была уже и кровь, — всплеснула маленькими ручками жена Дира. — Скамьями они бились, колья из тына выхватывали. Средненькому Гурьянову голову проломили, говорят, помрет парень. Если бы волхв с капища не поспел, не разорвал на себе одежд, грозя, что проклянет всех, Кровника нашлет, так и до всеобщей бойни дойти могло. Ведь уже люди с околотка сбегались, а ярл Олаф в детинец за подмогой позвал.

— Ох, сладко! — даже опустила длинные ресницы Твердохлеба. Умолкла; словно наслаждаясь представленной картиной. Сидела статная, ядреная, с ярким персиковым румянцем на полных щеках. Но словно силой темной от нее веяло. Милонега даже отшатнулась, заморгала частенько.

— Что далее? — не открывая глаз, спросила княгиня.

А далее волхвы Белеса поспешили послать гонцов за Аскольдом. Вот он и бросил ловы, в Киев поспешил. А Дир со своими в детинце закрылся, пьет много, но и бахвалится столько крови пустить, что она потечет по Боричеву узвозу[85] , словно река. Теперь вот Аскольд старается уладить дело миром.

— Ха, миром! — развеселилась княгиня. — Погоди, Милонега, мы еще таких дел натворим, что эти проклятые варяги не раз вспомнят, как обошлись с нами когда-то. Не мы ли сгубили сына Аскольдова? А он, глупый, и по сей день думает, что от стрелы болгарской пал его выродок. Не мы ли лишили их наследников, вытравляя плод от них в себе, чтобы род их никогда не продолжился в Киеве? Погоди, мы и выщенка Ангуш изживем, и ее саму, сучку хазарскую. Мы все сможем. Не будет им счастья, недоля горькая их сгубит.

Она встала, начала ходить столь стремительно, что развевалась белая паволока, ниспадавшая из-под головного убора.

Милонега между тем украдкой схватила со стола пирожок, отщипнула быстренько. Едва не подавилась, жуя, когда княгиня спросила:

— О чем сейчас Аскольд в гриднице речи ведет с боярами? Знаешь?

Милонега кивнула.

— Да что-то о вече толкуют. Я не разобрала, к вам поспешила.

— О вече? Дура! И ты не дослушала?

Милонега почувствовала себя обиженной. К чему слушать, если рано или поздно Аскольд сам все жене милой доложит? Она же поспешила… Неужели лучше, если бы князь застал распрекрасную Твердохлебу в сметане и телятине?

Твердохлеба крепко задумалась. Подперла тяжелой от перстней рукой щеку, повернулась к окну. Вече… Аскольд так повел правление, что веча почти не созывал. Довольствовался радой бояр и именитых людей Киева, слушал их, поддакивал их речам, но всегда убеждал поступить по-своему. Мудро он правил, что тут скажешь. И бояре довольны, оставались, и народ не шумел лишний раз. А вече в Киеве так просто не созывалось. Киевляне — не то, что новгородцы неспокойные, они не больно рвутся шуметь да глотки драть на сходках. Так, порой соберутся по дворам, пообсуждают дела градские, но все больше от праздности, для интереса, а не от гнева. Заботы у них иные: свой двор, свой торг, свое хозяйство. Каждый род киевский, каждая усадьба своим миром живут. Им работу делать нужно, доходы получать, жизнь свою поднимать любо, а не орать на вече. По сути, киевляне народ деловитый и спокойный. Но если они так обозлились, что о вече вспомнили… Твердохлебу это не устраивало. Вече умаляло власть князей, власть Аскольда, а с ним и власть самой Твердохлебы. А власть она любила. Хотя разве не она дала некогда клятву погубить обоих братьев? Но пока рано. Пока она не наладила связи с тем, кто, по ее мнению, был в силе их заменить. А таким человеком Твердохлеба считала только Рюрика Новгородского. И продумывала, как подобраться к нему, помощь свою предложить. Знала она, что у Рюрика уже есть жена, иноземка Эфандхильд, от которой он имел сына. Но и Рюрик и Эфандхильд, и сын их были чуждым здесь племенем. Вот породниться бы Рюрику с древним славянским родом почитаемым… Аскольд эту выгоду сразу учел, когда ее, Твердохлебу, из-под своих похотливых дружинников вытаскивал. И Рюрик поймет, когда она ему Милонегу предложит, последнюю наследницу рода Щека и Хорива.