– Мне она – сестра. Двуродная.

– А, вот оно что, – протянул Мирко. – Тогда…

Но снова что-то заставило его усомниться в окончательном решении рассказать белобрысому все как есть.

– Двуродная, говоришь? Ой ли? А если не так? Несмотря на небольшой жизненный опыт, Мирко знал: от ревности человек на любую ложь и гадость способен, а в последнее время – тем более.

– Если, если, – пробурчал Ахти. – Ладно, давай так: сперва этих захороним, как требуется, а потом я тебе всю историю сказывать стану. Ты, я вижу, тоже умен. Не хуже Антеро.

– Давай, – согласился Мирко. – На том спасибо, что умным назвал.

Ахти помолчал мгновение и добавил:

– Не стоит ссориться. Тут и вправду не все так просто, как мне видится. А ты ловок воевать, хоть и лесовик! Как ты этого желтого-то свалил! Если б не ты, они вшестером меня изловили бы, как куропатку.

– И ты благодарствуй. Квиты мы. Ежли б не ты, у меня тоже так складно не вышло б. – И они поклонились друг другу.

Солнце уже отмерило половину пути меж полуднем и закатом, когда почти прозрачные языки погребального костра задрожали в прогретом звенящем воздухе. Огонь быстро съедал плоть павших, поднявшийся ветер плотно прижимал к земле черный маслянистый дым, и с ветром улетучивались последние сомнения в том, что убитые были обычными людьми, преображенными силой неведомого колдовства.

– Одно жаль, – вздохнул Ахти. – На этих луговинах при болоте добрый выпас был. А теперь ни одна животина здешнюю траву есть не станет.

– Вестимо, не станет, – подтвердил Мирко. – Пепел надо будет хорошенько собрать, пока его ветер не развеял. А то, кто знает, может, все ж они не совсем люди.

– Конечно, – кивнул Ахти, возвращая в самый жар выкатившийся, пышущий красными угольями сук. – Только вот горшка доброго у меня не найдется.

– И у меня, – развел руками Мирко.

– Делать нечего, придется в жбан березовый уложить. Только его прежде опорожнить надо. Ахти сбегал к лошадям, где оставил свои пожитки, и принес вместительный жбан из бересты, наполненный хлебным квасом.

– Ну, на двоих – это нам не задача! – засмеялся мякша. – Квас-то мать делала?

– Нет. – Ахти вдруг нахмурился. – Не мать. Хилка делала.

– Та самая? – участливо поинтересовался Мирко.

– Да, та самая.

– Ладно. А то, что жбан березовый – это даже и неплохо. Береза – дерево светлое. Глядишь, и очистит скверну. – Мякша замолчал. – Если есть тут какая скверна, – добавил он тихо, когда Ахти отошел в сторону.

Уж очень не вязалась одиннадцатиглавая смерть, что сотворили он, Ахти, малый человек и серый хозяин леса с этим желтым прозрачным солнечным светом, ярко-синим небом, темной хвойной зеленью, ветровыми волнами бледных болотных трав, красными ягодами боярышника и свежим шумом леса. Мирко было как-то даже жалко их – ведь славные были воины, а иные и вовсе красавцы собой – вот хоть белогорца взять. И этот, желтоволосый: лицо-то – словно у сказителя. Может, и впрямь песнотворцем был? Плохо это – людей губить, сколь бы пропащими они ни были. Правду говорил дядя Неупокой: не его, не Мирко эта работа. И зачем этот рыцарь на шею отрез шерстяной намотал?

Огонь – самый прожорливый зверь на свете – тем временем завершил трапезу. Только зола, черный жирный пепел да горсти пережженных костей – вот и все, что осталось от тех, что недавно пребывали во плоти.

Мирко и Ахти собрали кости, пепел положили в уже пустой жбан и закрыли туго крышку. Потом выкопали неглубокую продольную яму, с северо-запада на юго-восток, в нее опустили берестяной сосуд – последний в этой земной жизни приют для воинских душ, а всю сбрую железную да оружие покидали в дупло – железный лязг странно отдавался в пустом стволе.

Внутренне Мирко уже был готов к тому, что, как только упадет на могилу последняя горсть земли, тотчас свершится некое знамение – нечто невиданное и необычайное. Но нет, никакой перемены в окружающем пространстве не произошло, даже птицы свой галдеж не прекратили. Куда там! Две сороки, облюбовав одну и ту же ветку на невысокой рябине, подняли такую неподобающую случаю трескотню, что Ахти не вытерпел и запустил в них палкой, чтобы убирались подальше.

На месте захоронения путники насыпали небольшую горку из камней: вдруг окажешься здесь, да не один, а – не приведи судьба, конечно, – с матерью, сестрой или женой кого-нибудь из убитых, тогда сможешь хоть указать им скорбную примету.

– Ну, вот и все, – сказал Мирко. – Больше вряд мы сможем для них что-то сделать. Добрые были воины. Теперь помыться бы как следует – негоже после таких дел разговоры о родне затевать.

Хиитола призадумался:

– Знаю одно место. Здесь неподалеку озерцо есть. Мы, деревенские, часто в нем купаемся. Там даже банька на берегу стоит. Старая, правда. Ее уж давно забросили.

– Что так? Пар плохой?

– Да нет. От деревни далековато, ну и… В общем, не шибко хорошее место, – помявшись, отвечал Ахти.

– С чего бы? – поинтересовался Мирко, пока они отмывали с рук костровую гарь, укладывали вещи да готовили лошадей.

– Видишь ли, – начал хиитола, когда копыта коней уже глухо ступали по мягкой опавшей хвое, – старики сказывают, жил раньше в нашей деревне колдун. Сильно он баню уважал. По его настоянию баньку ту и поставили, и сам он немало поработал. А как выстроили, повадился он туда ходить. И другие мужики тоже были не прочь, конечно, уж больно вода в том озере мягкая и приятная. Только колдун чуть не каждый день там парился.

– А банник как? Добрый? – спросил Мирко со знанием дела.

– Да, банник добрый попался. Да о нем не забывали. Видать, не худо ему жилось у колдуна. Только раз явились поутру мужики на озеро – зашли туда по случаю, на охоту отправились, – и видят: баня не топится, дверь – настежь, а сам колдун в траве на берегу лежит, голый весь, и не двигается.

– Помер?

– Нет, – усмехнулся Ахти. – Живой был, только без чувств. Ну, мужики его водой облили, ноги-руки растерли – ожил. А как в себя пришел, поведал, что, как обычно, истопил баню под вечер, попарился, вышел в воду окунуться-охладиться. А ночь лунная была, ясная, светло – что днем. Выходит он, значит, на берег и видит: навстречу ему из воды руки поднялись, потом волосы длинные, лицо показалось. Русалка, одним словом! Он так и обмер – время-то вовсе не русалочье, осень уж зачиналась, вода остылая. А она вышла на берег – красивая, глаз не отвести, кожа при луне блестит, серебрится даже, как чешуя. Вышла – и к нему. А он, даром что колдун, нет бы заклятие сотворить – бежать бросился. Да тут и грянулся без чувств.

– Занятно, – перебил Мирко. – Знаешь, Ахти, я бы не прочь был на месте того колдуна очутиться.

– Занятно, – согласился парень. – Но через три Дня умер колдун, а ведь крепкий еще был, и пятидесяти годов не прожил. И – не знаешь разве? – русалки не просто так объявляются: утопилась, значит, дева в озере этом когда-то. А раз так, нечистое там место. Вот с тех пор и забросили баню.

«Да уж, – мелькнула у Мирко мысль, – ну и село: одна – в колодец, другая – в озеро». Вслух же спросил:

– А сам говорил, купались там. Это как же?

– Купался. Известное дело, с ребятами друг дружку подзадорили да и пошли, и ночью даже. Ничего, правду сказать, страшного не видали, но в одиночку туда никто не наведывался. А уж по осени об этом и вовсе речи нет.

Мирко знал, как жгуче холодна водица по осени, в листопаде-месяце, и по весне, когда сойдет лед, доводилось окунуться. Знал, как жутко бывает плыть безликой ночью в новолуние, когда не видно ни верха, ни низа, будто в непроглядной пустоте висишь. Но, видно, плохо чтил он дедовскую веру – не мерещились ему ни русалки, ни духи лесные, тем паче не являлись. То есть они были, конечно, – как иначе? – но будто где-то в другом воздухе, другой воде, другом лесу, недоступном глазу и чувству человека, и являлись в мир только по крайней надобности. Приключившееся с ним в последние два дня еще раз напомнило, что лешие да водяные есть, и нет в том ничего удивительного. Но ум Мирко все равно всему искал обыкновенное, людское истолкование, и ничего нельзя было с этим поделать. Или дядя его так воспитал?