Закончив речь, Кулан, не слушая никого и не откликаясь на призывы, быстро сошел с крыльца и зашагал вверх по улице, сопровождаемый домочадцами, которые позаботились о том, чтобы никто к старосте более не подступил. Медленно, словно в небесах парили, а не по земле грешной шли, прошествовали, не проронив ни слова, колдун и кудесник. Воспользовавшись суетой вокруг старшин и большаков, Мирко и Ахти бесшумными тенями миновали площадь и заспешили к дому. Только сейчас мякша осознал, что смертельно хочет спать.

Мягкая постель, только жестко в ней спать.

Новый кафтан, только старые прорехи.

Есть за душой, а не взять и не дать.

Не слепой, а впотьмах – поднимите мне веки.

Не жалей, не ревнуй – я же твой, я же здесь.

Чем богат – то твое, что свое – не откаять.

Отжени всяку блажь, эту смурь занавесь,

Не дари ничего, а не дай мне лукавить.

Ничего не дари – с меня станет смотреть

На чудные дела звездопадного лета.

Ничего не меняй, то что здесь, так и есть —

Здесь упала звезда, а я верю в приметы.

Не давай мне ее – я и сам не возьму.

Я не свой сам себе, ближе тем, кто далече.

Не сули за нее ни тюрьму, ни суму —

Дай их мне – я смогу: ты ж сам делал мне плечи.

Не стесняйся – я свой, я роднее, чем брат.

Ты же знаешь – ходи босиком, как по раю.

Всё к лицу, только твой самый красный наряд

Ближе к сердцу – ты знаешь, что я это знаю.

Сквозь пелену едва видно бледное дневное светило – не то желтый, не то белый неясный круг на таком же небе. Встают вдали зубчатой линией старые, изгрызенные временем горы, а вокруг пыльная, сухая трава. Дороги нет, только единственные твои спутники – лошадь и собака – знают верный путь. Куда? Конечно к колодцу, где есть на глинистом дне немного затхлой воды. Когда налетает безжизненный ветер, становится холодно. Ветер силен, он дует, кажется, со всех сторон сразу, рвет и треплет волосы, как мнут ненужный клок бумаги, бьет наотмашь прямо в лицо. Ночью еще холоднее, и нет дров для костра. Немного кизяка да жалкие пучки сухой травы, которые удается отобрать все у того же ветра, дают слабое тепло. Лошадь идет молча, мерно переставляя неутомимые копыта. А ночью, как минет час Быка, встает и переходит медленно с места на место, пощипывая все ту же жесткую траву ~ ей довольно этого. Собака благодарно принимает пищу у тебя из рук, лежит у огня, глядя глубокими черными глазами и навострив уши, но и она не зависит от тебя: искать и ловить полевых мышей – это ее жизнь, ее охота. Она рождена для охоты. Далекий протяжный вой мелкого степного волка разрывает порою ночь. Но волк тебе не страшен, да и ему нужен не ты, а остатки еды после твоего ночлега. Ты оставляешь несколько обглоданных костей и немного кислого хлеба. Волк возьмет их, но не станет от этого ближе. И только ночное небо вспомнит о тебе, когда, изменившись с течением тысячелетий, на млечной дороге появятся три туманно-снежных силуэта: собака, человек и лошадь…

Но поспать по-настоящему не удалось Мирко и этой ночью. Едва они, перемахнув низкую слегу, чьими-то огородами, по густым лопухам и крапиве – в темноте ни зги было не видно – начали восхождение на Сааримяки, сзади окликнули:

– Ахти, постой, нас подожди!

Это была Тиина. Зашуршали шаги, и из мрака появились две фигуры в темном. Тиина откинула капюшон, и белые волосы рассыпались поверх темно-синего плаща. Такой же плащ был и на плечах у Хилки. На миг складки распахнуло потянувшим с холма ветром, и мелькнула белая рубашка девушки. Мирко опять с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть: в темноте ее сходство с Риитой стало еще отчетливее.

– Хилка у нас ночевать останется! – сообщила возбужденно Тиина. Сестра Ахти разрумянилась, глаза блестели: ведь она знала тайну, про которую сами большаки да колдун только догадываться могли, а ночевка подруги, видать, считалась ею не меньшим поступком, чем сокрытие бежавшего раба.

– Ты у отца спросилась? – сурово поинтересовался Ахти, не упуская случая дать понять, кто здесь старший.

– А как же, – обиделась Тиина. – Отец дозволенье дал, и мама тоже.

– А родители ее знают? – задал тоже резонный вопрос Мирко. – Там хоть и неладно, а упредить-то все же надо бы.

– Бабушка Горислава своего человека послала, – прошелестела Хилка. После мучительного сидения на сходе голос у нее совсем упал.

– Пошли, что ли. Не стоять же, – спохватился Ахти. – Я вперед пойду, а вы за мной. – И канул куда-то в темноту.

Девушки поспешили за ним, и Мирко следом. Юкка уже был дома и с факелом вышел встретить вернувшуюся молодежь.

– Умывайтесь да идите скорее за стол, – сказал он негромко. – Мать уж собрала все. Горячего поедите, – он хохотнул, – после трудов-то праведных. – И ушел в дом.

«То ли и точно ему это все как забава, то ли скрывается так», – подумал Мирко. Ему несколько странным показалось такое спокойствие хозяина: два рода чуть не перессорились, а он посмеивается. Или силу за собой знает? Или свою силу?

У колодца они долго не задержались. В иной день уж непременно стали бы водой плескаться-баловаться. Но тут все так притомились, что не до игр было.

Ужин прошел в молчании. Мирко клевал носом, хозяин степенно ел, иногда хитро поглядывая на прочих, Тиина ерзала на лавке, маясь от всеобщей тишины, Крета хлопотала, присматривая, чтобы гости ели как следует, и перемигиваясь незаметно с мужем. Хилка ела плохо, рассеянно витая где-то, Ахти, как полагалось, сосредоточенно жевал. Наконец он не выдержал:

– Что молчишь, отец? Али тебе все равно, как на сходе было? Так я и не скажу ничего.

– Ишь, сердится, – обратился довольный почему-то Юкка к жене. – А ты и раньше не больно много сказывал, – заметил он сыну. – На сходе вас только мертвый не услышал. На все село галдеж подняли. – Он расхохотался.

– И то, – поддержала его Крета. – А Кулан хорош – и тут вывернулся! Зато старики как расходились – ровно молодь. Да и бабка Горислава всем нос утерла. – И Крета тоже не выдержала, прыснула по-девчоночьи звонким смехом.

Тут наконец и до Мирко начало доходить, как же нелепо и действительно потешно, должно быть, было слушать их, стоя на дворе. Не всем, конечно, а тем, кто с первых слов, сказанных Куланом, сообразил: у Саволяйненов в роду, конечно, свои дела и беды, но вот сходу предстоит битые часы таскать решетом воду, стараясь соблюсти при этом древнюю правду и высокое достоинство. И чем окончилось? Почтенные большаки перелаялись из-за Антеровой бусины, которая всем уж сколько лет глаза намозолила! А в конце, постановив считать явную, хотя вроде и складную – не подлезешь, – басню за истину, собрали посмертные на живого человека! Кому другому, заезжему, рассказать – еще не так смеялся бы.

Мирко улыбнулся, но улыбка вышла виноватая, горькая:

– Ты, Юкка Антич, смеешься вот. Только ведь я как лучше хотел, а времени раздумывать не было. Вот мы с Ахти и условились на Антеро наговорить. Смешно оно, правда. А мне все ж на душе неспокойно: плохо это – наговаривать.

Услышав слова Мирко о наговоре, Хилка встрепенулась и стала слушать внимательно.

– Разумен ты, Мирко Вилкович, – серьезно ответил хозяин. – Оплошку не вы с Ахти сделали – Саволяйнены. Что там сталось, – он поглядел внимательно и, Мирко показалось, сочувственно на Хилку, – не знаю и гадать не буду. А из-за них все началось. С наговором же и впрямь худо вышло. Правильно ты, Хилка, уши навострила. Но средство есть помочь. Коню белому кто раны заговаривал? – вдруг спросил Юкка.

– Я, – удивился Мирко. – Ты как узнал, Юкка Антич?

– Отец наш сам такое умеет, – не утерпела Тиина. – И все про это примечает.

– Не смей за отца отвечать, – строго указала ей тут же Крета. – Не про игрушки говоришь. Не касайся того, что от тебя богами сокрыто. – Тиина осеклась, пристыженная.