Дорога, лошадь, собака. Лошадь, собака, дорога. А верна ли твоя дорога? Лошадь и собака не ведают сомнений в том, что путь их верен. Они служат тебе, их дорога в их служении. А ты? Знаешь ли, куда идешь? Кто дал тебе право идти этой дорогой? Есть дорога, значит, было и пристанище. Хотя бы одно, первое. У птиц есть гнезда, у зверей – норы, и только сын человечий не знает, где преклонить голову. Правдивы старые слова, а коли правдивы, то так и должно быть. И это не хорошо и не худо – это так. Но нет радости в вечном пути. Сменяют друг друга лица, народы и страны. Не оскудевает земная красота. Но что тебе красота, когда нет радости. А радость бывает, когда каждый сделанный шаг приближает тебя к тому, что ты избрал. Или хотя бы к тому, что тебе назначено. Неизвестность прекрасна и чудесна, недосказанность манит, туман скрывает полные тайн вершины и долы, но это может обернуться обманной пустотой. Только приближение к концу радует человека в пути. Пусть за этим концом тянутся одна за другой еще многие тысячи верст, радость достижения приносит отдых, вдыхает новые силы. А кто даст тебе знание конца пути, кто поставит цель? Вот для того и нужно пристанище. Не в одном месте, так в другом найдется тот, кто укажет дорогу, которая станет верной. Потому уже верной, что она – твоя. Но чтобы она стала твоей, нужен тот, кто подарит тебе право на нее.

Подарит и передаст, потому что когда-то не смог одолеть ее сам.

Отступила ольха, сошли на нет черемуховые стены, и снова сосна и можжевельник, выросшие на красноземе, провожали зелеными своими взглядами редкого здесь человека. Но теперь под седлом Мирко резвой и ровной рысью шел красавец Белый, а сзади, потряхивая шелковистыми гривами, следовали гнедой и вороной. Рядом, то обгоняя всадника, то отставая зачем-то, скрываясь за деревьями и кустами то слева, то справа, бежал серый с черной холкой пес, лаем предупреждая нового хозяина о всякой встречной мелочи: белке на ветке, малиновке в кустах, зайце, затаившемся в траве, – вдруг не заметят. В сосновом бору цвел лилово-розовый тимьян, а также желтоватая полынь, и привычный ее горьковатый, навевающий воспоминания запах перебивал даже смоляной аромат сосны. Но Мирко пока не вспоминались ни Юкка Виипунен, ни Ахти, ни Хилка, ни песни над Черным ручьем – не пришло еще время. Он думал о дальнем береге западного моря, каменной богине древнего святилища и Риите, не пытаясь даже понять, что их связывало. Кроме таинственного знака в бусине, у них не было ничего общего. Приходилось рассчитывать только на удачу да на то, что, может, остались где-то на западе те люди из вольков, или, как сказал дед Рейо, авернов, которые хоть расскажут, что ему делать с этим знаком, к чему он станет ключом и есть ли еще та дверь, которую этот ключ может отомкнуть.

Местность то стелилась ровно, поднимаясь незаметно, то ощутимо забиралась на крутой взгорок. Где-то слева, совсем недалеко, бежал-разговаривал Черный ручей в зарослях ракиты и ежевики. К закату Мирко добрался до очередного подъема и, осилив его, понял, что сегодня ему на гребне не стоять. «Небольшой», по словам дяди, холм карабкался и карабкался в небо, как хорошая гора. «Идти лучше повдоль Черного ручья, – советовал ему Юкка. – К самому берегу не лезь с конями – там, бывает, после дождей земля оседает. В овраг сорвешься – не обрадуешься. Как к истоку выйдешь, там скала будет красная. От скалы прямиком до гребня один взгорок. А от гребня к Смолинке дорога приметная, не заблудишься», – усмехнулся под конец старший Виипунен. Он так и не объяснил, что же должно было послужить такой надежной приметой, и теперь Мирко размышлял: какое же еще диво ему предстоит увидеть? Большой мир, величие которого впервые он почувствовал еще в детстве, когда отец взял его с собой в ночное, вновь распахнулся перед ним, едва он покинул Сааримяки. И вот что интересно: стоило ненадолго остановиться в селе, как вся земля, лежащая за горизонтом, что виден с вершины каменного холма Сааримяки, словно перестала существовать. Мир съежился до размеров деревни и озера. Только Мирко вышел за околицу, тут же опять вернулись к нему и заняли свое место в душе и сознании Снежное Поле, Мякищи, Великая Четь, Вольные Поля, Камень, Соленая Вода и даже бесконечно далекие западное море и Арголида.

И все эти земли будто оживали, говорили по-своему и звали к себе. И он тянулся к ним, как тянулся в детстве в освещенный луной и звездами ночной простор. Как манили тогда своим загадочным сиянием вершины холмов, облитые серебром! Потом Мирко побывал, конечно, на этих вершинах и не нашел там ничего, кроме пыльной выгоревшей травы и белесых от лишайника камней. Но траву щипали кони, а на камни любили садиться пересмешные птицы, и с ними было спокойно и весело. А дальше вставали все новые гребни, и каждый из них казался не в пример лучше и замечательнее того, на котором он находился в это время. Мирко знал, что и там, скорее всего, не найдет ничего приметного, но эта жадность к обретению новизны, стремление заглянуть за край земли никогда не проходила в нем, а наоборот, росла с годами. И он верил, что когда-нибудь за холмом, за поворотом, на следующем гребне увала, в очередной ложбинке откроется ему то самое заветное, то иное место, о котором он грезил наяву. И он готов был идти к нему в любой миг. И сейчас шел, и уже одним этим был немного счастливее прежнего.

Перед сном Мирко наконец-то заглянул в бусину – не исчезло ли то, что было, не растаяло ли, словно туман? Нет, все осталось, как и прежде, только море теперь успокоилось и лежало гладкое и чистое, как зеркало, и голубые небеса смотрелись в него. У берегов вода, конечно, вздыхала, но тех соленых холмов с кипящей пеной уж не было. На песке, куда волны, охваченные негой, уже не доставали, сохли спутанные зеленые водоросли и набросанный, облепленный теми же водорослями плавник. Рокот прибоя стих, песня замка и ответный голос того, что под скалой, звучали, не заглушаемые ничем. Мирко смотрел на старый, далекий мир, внимал чудесным мелодиям, и ему казалось, что струны его гуслей, лежащих в дорожном мешке, тоже слышат эти затейливые, волнующие переливы и тихонько подрагивают, подпевая им. Он даже замер, стараясь уловить звуки, но так ничего и не расслышал.

Внешне замок ничуть не изменился, только в шатровой крыше одной из башен Мирко углядел прореху. Бусина, до этого не позволявшая взору опускаться ниже высоты полета птицы, на сей раз как будто сделала милость, и прореха оказалась прямо перед глазами, хоть голову туда засовывай. Сначала в кромешной темноте невозможно было различить что-либо, потом глаза привыкли, и он обнаружил набросанную, истлевшую уже солому, черные подгнившие стропила, и в ноздри словно пахнуло затхлостью и пылью, как вдруг во тьме зажглись и зыркнули в сторону Мирко два круглых желтых глаза. Мякша сразу понял, в чье жилище он невзначай заглянул: большой круглоголовый сыч таращился в отверстие, через которое он проникал на место дневки, словно чувствуя, как за ним наблюдают. Не увидев никого, птица потопталась на поперечной перекладине, перехватила когтями дерево поудобнее и отвернулась, показав густые и ровные перья затылка. Тут бусина снова подняла Мирко ввысь, и все, что было внизу, как и тогда, стало затягиваться белесой пеленой, пока не пропало вовсе, оставив сверкать и переливаться золотом один только знак.

Ночь эта, не в пример другим, проведенным Мирко под открытым небом, прошла спокойно. Он был и рад этому, поскольку наконец-то смог выспаться, и не рад: самую спокойную и безмятежную ночь с цветными снами, десять, сто таких ночей он без малейшего сожаления отдал бы за одну бессонную ночь, да вместе с Риитой. Но Риита была далеко, и оставалось довольствоваться тишиной. Пес Пори справно исполнял службу, да и кони, делившие пополам с хозяевами все тяготы и нелегкие условия воинского быта, тоже не дремали. «Взгляд собаки отгоняет злых духов», – всплыли в памяти когда-то услышанные слова. Воду, чтобы не идти к ручью, мякша нашел в его притоке – неглубокой канавке, по дну которой сочилась слабая струйка.