Я решил быть честным, хотя бы для того, чтобы внести какую-то новизну.

– Солнышко, я не был в Нью-Йорке лет двадцать, – сказал я. – И совсем не обязательно, чтобы кто-то повез в Нью-Йорк меня. Последняя моя поездка была в Пойнт-Бэрроу, на Аляску, когда мы снимали «Индейский чум». А за несколько лет до этого мне пришлось поехать в Аргентину, потому что Тони Маури настаивал, чтобы мы делали с ним вместе фильм «Гаучо бросает перчатку».

Когда я уже произнес эти слова, я вдруг вспомнил, что действительно была в это время и некая безутешная Бетси Руссель О'Рейли; она существовала где-то там на перешейке, покрытом лесом. И мы с ней пару раз очень по-дружески поболтали.

– Ты не догадалась об истинной причине, из-за которой я согласился поехать, – сказал я. – Ну, я могу тебе сам сказать. Я согласился из-за «Разнообразия».

Джилл ничего не поняла.

– Я говорю о журнале под названием «Разнообразие», – сказал я. – Я не имею в виду разнообразие в житейском смысле. Ты знаешь эти маленькие конвертики, которые у них в этом журнале? Это те четыре категории, которые обозначают, кто куда едет: из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, из США в Европу, а из Европы – в США. Я никогда в эти конвертики своего имени не вносил. Мне кажется, этого слишком мало, чтобы что-то узнать о человеке. Особенно если учесть, что почти всю свою жизнь, черт побери, я провел в кинопромышленности. Может быть, если бы я поехал с тобой, я бы мог заполнить эти конвертики дважды, один раз – из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, а другой – из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, когда мы будем возвращаться. Мне кажется, это будет даже несколько романтично.

Джилл молча и упорно смотрела на меня. Когда Джилл молчала, все было совсем не так, как когда она была просто спокойной. Обычно она и была спокойной – такая у нее манера поведения. И мне это было очень приятно. Но когда Джилл вместо спокойного состояния погружалась в молчание, происходило нечто совсем не столь приятное. Я никогда не мог долго выдерживать молчание Джилл. Так бывает со свистком для собак – звук этого свистка переносят только собаки, хотя от него могут трескаться яйца. Я и был тем самым яйцом, которое обычно трескалось от молчания Джилл.

– Ну перестань же, – сказал я. – Я ведь пошутил. Мне на самом деле абсолютно безразлично, напечатают в «Разнообразии» мое имя или нет.

Джилл передернула плечами. Совершенно неумышленно я затронул ее сокровенные чувства. Ее до глубины души задела сама мысль о том, что вечный поденщик, день и ночь вкалывающий на пеньковой фабрике, ни разу не удостоился чести увидеть свое имя напечатанным в газете своей отрасли. В такой тонкой восприимчивости к мелким и деликатным вещам проявлялось одно из подлинных режиссерских достоинств Джилл. Однако в каждодневной обычной жизни подобная восприимчивость имела и свои недостатки.

– Ты уж слишком серьезно ко всему относишься, – сказал я. – Конечно, мне действительно было бы приятно прочитать свое имя в одном из этих списков, но это не так уж и важно. Половина моей души не даст и кусочка дерьма (это лишь действует на нервы, и все).

Джилл с отвращением вздохнула. Слава Богу, издала хоть какой-то звук.

– Вся эта заваруха меня утомляет, – сказала она. – Мне даже подумалось, что уж лучше бы я этого фильма вообще не делала.

Она и впрямь выглядела усталой, а под глазами появились маленькие темные круги. Так выглядит женщина, очень уставшая от жизни. Я это понимал. Жизнь все время чего-то требовала от Джилл, не давая особых поводов для вдохновения. Такая жизнь приносила усталость, а не удовлетворение. Отчасти в этом была виновата сама Джилл, потому что она ко всему относилась слишком серьезно, как я только что сказал. В действительности это означало, что Джилл приходилось решать бесконечное множество запутанных вопросов, разматывать огромный клубок всевозможных нравственных проблем, от которых можно было сойти с ума. И как бы Джилл ни старалась, все равно ничего никогда не получалось так, как ей хотелось.

– Вся веселая часть этого фильма кончилась, – добавила она, поджав губы.

В этом Джилл была права. Теперь ее ожидала ужасная скучища рекламы. А эта часть нашей жизни доставляет удовольствие лишь немногим королям эгоцентризма.

– Я собираюсь поехать, – сказал я. – И поеду. Не грусти! Мы там совсем неплохо проведем время. Ты только мне скажи, в каком отеле ты хочешь остановиться. Может, и мне удастся заполучить там какую-нибудь комнату в конце холла.

– Гостиница называется «Шерри» и еще как-то, не помню точно, – сказала Джилл. – А ты можешь просто расположиться у меня в номере. Как я понимаю, мне предоставят люкс.

– Так не пойдет! – сказал я. – Тебе придется постараться и хоть пару дней соблюдать все условности, это нужно ради твоего же фильма. И пусть твой люкс будет каких угодно размеров, но ты не можешь давать там пристанище такому старому брюзге, как я. Я уже слишком стар и не могу сойти ни за любовника, ни за гофера – «поди-подай». И я тебе ни отец, ни дядя. А если я буду жить у тебя, пресса не будет знать, как это все толковать, что само по себе будет фатально: пресса должна знать, как и что ей толковать. Если же я буду жить у тебя в люксе, все просто решат, что мы с тобой трахаемся, а как это будет выглядеть со стороны?

Настроение у Джилл стало чуть получше. Она с вызовом взглянула на меня.

– Ну ладно! – сказала она. – Значит что? Если, как я понимаю, я – великий режиссер, то мне разрешается питать слабость к старым хрычам с большим пузом, я тебя правильно поняла? Ладно, забудь про комнату. Об этом позаботится киностудия.

– Ты наивный ребенок, – сказал я. – Я ведь работаю на студии «Уорнерз бразерз», ты не забыла? А твой фильм – экстравагантность студии «Парамаунт». То, что ты вот-вот принесешь им огромные миллионы, еще совсем не значит, что ты можешь ублажать своих психованных дружков и бесплатно селить их в отеле.

Разумеется, Джилл не придала должного значения моему столь хорошо продуманному анализу ситуации с комнатами. Она лишь подняла на меня глаза, и рот ее скривился в презрительной улыбке. А потом она отвернулась к окну и снова уставилась на улицу.

– Ты бы в моей комнате все равно не стал жить, – сказала она. – Я тебя знаю. Тебе нужна своя собственная комната, просто на тот случай, если ты вдруг наткнешься на какую-нибудь дебютанточку.

Когда дело доходило до взвешенного анализа, тут мы с Джилл были на равных. Она остудила меня по поводу комнат, поскольку об этом встал вопрос, но один момент в нашем разговоре она, видимо, полностью не осознала. Она нашла слова, которые наиболее точно подходят, чтобы описать мой метод обращения с женщинами, если, конечно, это можно назвать методом: я на них натыкаюсь.

Одна из причин, объясняющих, почему я продолжаю жить в Лос-Анджелесе, заключается в том, что этот город буквально битком набит женщинами. В нем можно где угодно споткнуться и упасть, но где бы это ни случилось, ты непременно свалишься на какую-нибудь женщину. Я проделывал это тысячу раз. И нередко, если мне выпадает удача, я даже могу свалиться на таких дам, которые приехали в Лос-Анджелес совсем недавно. На тех же дам, которые живут здесь лет десять или около того, я стараюсь не натыкаться – как и у всех других цветов пустыни, у них за это время успевают вырасти шипы.

Но когда женщины попадают сюда впервые, то и солнце, и морской бриз, и расслабленность, и ни к чему не обязывающая болтовня, характерная для Голливуда оказывает на них просто завораживающее воздействие. Иногда такое состояние длится три или даже четыре года. Оно прерывается лишь периодами какого-то внутреннего беспокойства и непонятного одиночества. Такое беспокойство и замешательство обязательно проявляются острее, если дама приезжает в Лос-Анджелес с Востока – я имею в виду восточные штаты Америки. Объясняется это различием вкусов. Можно с уверенностью сказать, что на протяжении первых лет своего пребывания в Лос-Анджелесе эти милые, только что приехавшие сюда дамы окажутся чрезвычайно компанейскими. В целом, благодаря моей очевидной беспомощности и уязвимости, я с ними преотлично ладил. Очень немногие женщины могут устоять против беспомощных мужчин: это так помогает им раскрыть свои таланты!