— И стрелял оттуда? Со своего места?

— Отсюда, Зимогоров, отсюда.

— Вот и посмотрели, как было дело, Антон, — задумчиво протянул Федор. Всё было верно. Комолов говорил правду. Сомневаться не приходилось. Со своего места он стрелял. И попал.

«Что ж я завтра-то Стеше скажу? — с тоской подумал Федор. — Как разговор поведу? Страшнее ножа ей правда…»

— Неужели тебе…

— Не жалко? Так что поделаешь… — произнес Антон. — Случилось так случилось. И всё тут. Только меня вам под расстрел не подвести.

«Почему Комолов всё наперед продумал? — спросил себя Федор. — Время было? Жестокий он и черствый, как бревно, которому всё равно, на кого падать, кого давить? «Не подвести под расстрел»… Слова-то какие! Бывалого человека. И почему такая уверенность в безнаказанности?

— Тебя, Комолов, значит, под расстрел не подвести. Заговорен, что ли?

— Слово, выходит, знаю… Закон называется.

— Да-ак, — крякнул Федор.

— Вот тебе и «дак».

— С медведем здесь советовался?

— И без медведя было… — запнулся Комолов, — времени достаточно. Не то вспомнишь, Зимогоров, когда дело до такого доходит.

— Да, смекалки тебе не занимать… — глухо проговорил егерь.

А Комолов убежденно:

— Я правду говорю, Зимогоров. Всё как есть! Стреляно из моего карабина. Нарезы по пульке сличите. Можно и экспертизу не делать. Сам во всем признался. Чего ж ещё?

— Вера — дело великое… — кивнул Федор и сдержанно проговорил: — Ладно… Пошли отсюда.

Выбираясь через лаз, Комолов вдруг подумал, что ему признаться в несовершенном убийстве было легче, проще, нежели в том, что пуля, которую найдут в теле инспектора, окажется егеревой. Подобных больше ни у кого нет. Это точно. И Гришуня подтвердил, узнав, что обойму Антон стащил у егеря из стола. Убойные! Ведь как однажды обнизил прицел, а зверя все же свалил. Антон увидел эти патроны в неплотно задвинутом ящике стола. По их внешнему виду сразу решил, что они особые. А егерь, которого вызвала из комнаты жена, ничего и не заметил. Да и как заметишь, когда в ящике таких патронов добрая сотня валялась. Не пересчитывал же их Зимогоров после того, как Антон отметился у него на кордоне.

Федор вылез вслед за Комоловым. Тот двинулся было дальней дорогой, но Федор удержал его:

— Давай, Антошка, к распадку…

— Пошли.

Они спустились чащей в обход распадка и издали меж толстых стволов увидели костер и белый дым над ним. Огонь в сгущавшейся темноте светил ярко.

Идти было трудно, и не только потому, что ветви цеплялись за ноги…

— Где это вы пропадали? — спросила Стеша, когда Зимогоров и Антон вернулись к костру у балагана.

— Да вот, Комолов исповедовался. Безобразил он…

Стеша, увидев связанные руки Антона, удивилась и возмутилась так, что не дослушала объяснения егеря:

— Зачем это?

— Так надо, — не глядя жене инспектора в глаза, ответил Федор. — Иначе не будет.

Стеша выпрямилась и гордо сказала:

— Семен этого не позволил бы.

— Иначе не будет…

— А когда Семен сюда вернется?

— Не знает ничего Антон. Ничего толком не знает. Вы не… не особо того… переживайте. Тайга…

«Конечно, тайга… — подумала Стеша. — Вернется Семен, коль вещи его здесь. Подождем. Разберется с безобразиями Антона и придет».

Антон выглядел как двоечник, бравирующий своим незнанием, и лишь поэтому Стеша решила пока не спорить с Зимогоровым, искренне считая, что связал он Комолова сгоряча.

— Давайте чай пить, — предложила Степанида Кондратьевна, будто ей каждый день доводилось чаевать рядом с браконьерами и егерями, которые их задержали.

Веселый костер, зыбкий свет и тени, тьма вокруг настроили Стешу на мирный лад, и она считала, что не оставит же Федор за ужином Комолова со связанными руками.

И Антон словно понял её:

— Не убегу я, Федор Фаддеевич. Честное слово, не удеру.

Что-то очень не нравилось егерю в тоне Комолова. Бесшабашность ли, бездумие, но очень не нравилось. Скрепя сердце, впервые за много лет уступая женской, конечно же, просьбе, егерь снял путы с Антоновых рук.

Глянув на Зимогорова, Стеша приметила, что тот спал с лица, меж бровей и у губ просеклись морщины. Она подумала: «Как же глубоко переживает егерь всякий случай в тайге!»

— Ведь я тоже виновата в происшедшем, — вслушиваясь в слова, которые сама произнесла, сказала Стеша.

Поперхнувшись горячим чаем, Федор поставил кружку на землю.

— Ух ты… горяч…

— Да, да. Я тоже виновата. Понимаешь?

— Трудно мне понять такое… — сказал Федор и подумал, пусть говорит, лишь бы не замыкалась, не думала о том, сколько дней Семен Васильевич в тайге, не приходило бы ей на ум самое плохое. В молчании же могло таиться что угодно, даже догадка. Ведь бабы, они верхним чутьем берут.

— Ничего не трудно. Разве трудно сообразить, что часть вины Комолова лежит и на мне, на его педагоге.

— Вот вы о чём, — закивал Федор. — Тогда всех учителей надо к ответу тянуть. Мол, не умеешь воспитывать — не берись.

Егерь нарочно высказался очень общо, чтоб учительница могла возразить на огульную хулу.

— Но ведь такие случаи единичны.

— Тогда виноваты не учителя.

— Нельзя так рассуждать, Федор Фаддеевич.

«Оно само собой нельзя, — подумал Федор. — Да что поделаешь… Приходится». И упрямо продолжил:

— Значит, он сам виноват… Слишком общо всё у вас, ученых.

— Э-э, — протянул Комолов. — Просто человек — животное. Млекопитающееся из породы узконосых обезьян.

— Во-первых, Антон, млекопитающее. Во-вторых, не из породы, а семейства.

«А возможно, и хорошо, что учительница села на своего конька? — спросил себя Федор. — Она признала в нём ученика… Ладно, ладно, поглядим-посмотрим, как дальше пойдет. Мне главное — доставить «этого» в район. Там уж Стеша не вольна будет расправиться с этой узконосой обезьяной, и я тоже».

— Чайку бы дали, — протянул Комолов.

— Полегчало? — спросил Федор.

— Отошло вроде.

— И давно ты спиртом балуешься?

— Так… попробовал…

Лицо Шуховой очерствело:

— Где ты взял эту гадость, Антон?

— В магазине. Маманя и положила. На случай. Не ученик я, так нечего в мою жизнь лезть! Понятно?! Сам отвечу. Сам…

Федор проворчал:

— Помолчал бы…

— А ты опять ударь! Чего боишься? Боишься!

— Как это «опять ударь»? — встрепенулась Стеша. Но, приглядевшись к сидящему в тени Антону, увидела ранку у угла рта. — Это самосуд!

Стеша поднялась и, глядя в сторону, добавила:

— Семен был бы недоволен вашим поведением, Федор. Мы не имеем права так с ним обращаться.

Губы её дрожали.

— Законник! — Федор покосился на Комолова.

— Он прав, — кивнула Стеша. — Мы должны сохранять свое достоинство. Не опускаться. Иначе наказание, которого он заслуживает, будет просто местью. Я не помню точно, но об этом тоже говорил Семен.

— Плевать мне, как вы со мной обращаетесь, — Комолов сел и подвернул ноги. — А тронете — ответите. И за это ответите!

Стеша была ошеломлена поведением Комолова. «Но ведь я и не предполагала, что Антон окажется браконьером! — сказала она сама себе. — И потом здесь, в тайге, могло произойти нечто такое, чего мы ещё не знаем».

— Неча ему язык распускать! Будет! — гаркнул Федор, боясь, что Антон проговорится об убийстве инспектора.

Стеша схватила Зимогорова за руку:

— Нет, нет! Прошу тебя. Не надо. С ним что-то случилось. Он не понимает, что говорит. Он не в себе.

— Достоинство… Достоинство! — выкрикнул Комолов. — Что, оно залечит мне губу, которую разбил Федор? Нет, не залечит.

— Но и не достоинство ударило тебя. Не оно! Вот в чем дело. Разве это не понятно?

— Если оно ничего не может сделать… — ухмыльнулся Антон. — Если оно ничего не может — чего о нем говорить? А это «достоинство» не может ни-че-го.

— Значит, ты не понял! — удивилась Стеша. — Как же так — «ничего»?! Оно не позволит вам совершить поступок, недостойный человека. Достоинство убережет вас от подлости, низости, преступления. Этого мало? Так ли мало? Федор вел себя недостойно. Согласна. Но ведь и ты, Комолов, тоже! Получается, если ты, Комолов, вел себя недостойно, потому что тебе доверили всё живое в тайге, а ты совершил бесцельное убийство, то тебе — можно. Позволено! Если Федор, возмущенный твоим преступлением, ударил тебя, то он совершил справедливое, с его точки зрения, насилие. Кто виноват? Кто прав? Ты, убийца, или ты, Федор, ударивший убийцу?