— Они же узнают, что это ты меня отпустила, — говорю я невпопад. Единый и милосердный, что я несу?! Господи, если ты есть — яви чудо, отсуши мне язык. И мозги прочисть заодно, а то там гниль какая-то завелась, не иначе.

А ведь знаю я, что нужно сейчас сделать, чтобы перестать терзать самого себя и равновесие душевное вернуть. Отлично знаю. Ничего сложного. Шаг вперед, правую лапу в захват, нож отобрать, развалить ей горло одним ударом, и дать деру. И можно будет забыть всё произошедшее, как неприятный сон. Хочу я этого? Да!

Я даже сделал этот шаг. Полшага. Всё она поняла — сразу. Появись в её глазах страх, закричи она, своих разбудить стараясь, попытайся на меня напасть — я бы всё сделал, как задумал. Но она просто протянула мне нож и посмотрела на меня со снисходительной усмешкой. Дескать, я так и знала.

Проклятье. Я аж взвыл мысленно. Ну, за что мне такое наказание? Благородство по отношению к смертельным врагам — предпоследняя глупость, которую можно допустить.

Потому что большей глупостью может быть только противнику этим благородством не воспользоваться. Да. Вот только неприятно это — чужим благородством пользоваться.

Мудро, разумно, для жизни собственной и в целом для человечества полезно, но — неприятно. Мне, во всяком случае. Может, это Константин Озёрный меня проклял?

Потому что раньше я то ли в ситуации такие реже попадал, то ли не давал себе труда задумываться — настолько ли велика уже она, брешь в обороне моей души? Не то чтобы я в его ересь поверил (особенно, зная доподлинно её корни) но что-то во мне с тех слов откликнулось созвучно и в памяти отложилось.

Простоял я эдак — собственным изваянием — с полминуты, наверное. Вспотел весь — тяжкое это дело, с самим собой бороться. И убежать просто так не могу (одиннадцать лет в егерях — не пустяк какой) и нож, вергой протянутый, взять не могу (всё нутро протестует). И ведь выгляжу — глупее некуда. Но так и стоял без движения, пока верга, плечами пожав, нож не убрала. И ушла, не оглядываясь, в сторону лежек. Дальше стоять уже просто было верхом идиотизма, поэтому я повернулся и бросился бежать вдоль склона, выглядывая между деревьев журчащий там ручей.

Ручей оказался неожиданно широким — я чуть не свалился в него, когда под тонким, укутывающим землю, слоем тумана, блеснуло жидкое серебро воды — намного ближе, чем я ожидал. Это хорошо, что ручей широкий. И узкий бы подошёл, но широкий задачу существенно упрощает. Я пробежал вдоль петляющей по лесу речки пару стадий, затем свернул к воде, прошел по берегу еще немного, выбирая подходящее место. Сорвал пару стеблей стрелолиста, натер ими руки, потом запрыгнул в самую середину холодного потока. Речка в этом месте разливалась особенно широко, но при этом и мельчала изрядно — вода мне едва по щиколотки оказалась. Я присел, подпрыгнул, ухватился за нависающие над водой ветки и полез вверх. Остановился, только когда ствол стал тонким настолько, что начал заметно подрагивать подо мной при малейшем моем движении. Устроился поудобнее в развилке, убедился, что снизу меня не видно, и приготовился к долгому ожиданию.

Знаю я, как они будут действовать. Бросятся по следу, дойдут до места, где я в ручей прыгнул, а потом поделятся на четыре отряда. Два из них по противоположным берегам ручья пойдут вверх по течению, два — вниз. Искать место, где я на берег вылез. Не найдут, разумеется. Догадаются, что я где-то, за ветки зацепившись, вылез, и начнут лес прочесывать. Они по деревьям лазать не умеют, поэтому им обычно и в голову не приходит вверх смотреть. Дня через два, когда станет ясно, что я далеко ушел и скоро с подкреплением вернусь, они логово бросят и уйдут. Тогда и мне можно будет спуститься.

Один раз нечто подобное у меня уже получилось. А там и клан был немаленький, и опыта общения с людьми ему было не занимать.

Эти, конечно, умные очень. Но… нет, не догадаются. Пусть очень умные, но они — верги. У них мозги по-другому устроены. Так что можно особо не беспокоиться — я выживу и на этот раз.

Меня другое беспокоит — я-то выживу, а вот лейтенанта егерей Бернта Сервия бестии уже убили. Умер он на той поляне под Ольштадом, вергами загрызенный.

И что мне теперь с этим делать?

— Шелест?! — капитан откинулся на стуле и уставился в меня взглядом, полным веселого удивления, — живой?

Удивление его мне было понятно. Когда егерь вдруг пропадает без вести (неважно при каких обстоятельствах) практически всегда он не находится вовсе. Изредка бывает, что находится, но — не весь. Частями. «Одна нога здесь, другая — там» — аккурат на такой случай пословица. Ну и всё, иных вариантов нет. Хотя, вру — не всегда. Егеря — тоже люди.

Бывает и по-другому. Очень-очень редко, но бывает. Три года тому под Ристом мы Марка «Лютика» потеряли. Чистили гнездо гиттонье, и, уже после чистки, Марк назад запросился — обронил, говорит, ножик из лунного серебра. В лагере, скорее всего, в палатке, или рядом где. Я Марка с чистым сердцем отпустил — ровно мы там отработали, не могло недобитков остаться — отпустил и решил: догонит. А не догнал. Ни в тот день, ни в следующий. Тут уж я забеспокоился — вернулись к гнезду, все обшарили: как пропал человек: ни следов, ни зацепок. Разбили заново лагерь, три дня частым гребнем окрестности чесали, а окрестности там, надо заметить, ничуть оному процессу не способствуют — из тех мест, про которые говорят: «Леший — и тот заблудится». И только на пятый день после пропажи — нашелся Марк. На телеге его к нам привезли, спящего мертвецким сном и распространяющего вокруг себя такой аромат, что запряженная в телегу вислоухая лошадка выглядела уже находящейся на грани обморока. «Ваш?» — «Наш» — «Забирайте». По словам самого Марка, встретился ему, уже на обратном от лагеря пути (под самым Ристом) мужичок, сено с полей на телеге везший. Мужичок тот Марка до Риста подвезти согласился, а узнав, кого везет, затащил к себе — «на пару чарок». Что было дальше — Марк не помнил. Так что следующая фраза Дерека была мне очень даже понятна:

— Имей в виду, если скажешь, что в обнимку с госпожой Бутылкой всю неделю провел — прикажу на скамье разложить, не посмотрю, что лейтенант. Лучше соври что-нибудь.

Сидевший рядом Сена — лейтенант из моей кохорсы, усмехнулся и коротко фыркнул.

— Новы, — коротко ответил я. Задергалось у Дерека левое веко. Капитан поморщился недовольно, зубы оскалил:

— В Ольштаде?

— Да.

Дерек с Сеной обменялись быстрыми взглядами, потом капитан покачал головой.

— Не пойдет. Соври что-нибудь другое.

Я промолчал. Дерек тяжело вздохнул.

— Рассказывай. Всё. Подробно.

«Все и подробно?» Ну-ну. Оно можно бы — в конце концов, никакого преступления я еще не совершил. Вот только я и так знаю, что капитан решит насчёт эпизода последнего — будто у меня «цыплячка» началась. Она же — «кроличья болезнь». Я бы и сам так решил — уж больно симптомы со стороны похожие. Есть такое заболевание нервное — когда надламывается что-то в человеке, и, в момент сильного напряжения, нервы у него полностью отказывают. И он просто столбом замирает. Пока не отвлечешь его криком в ухо, светом в глаза, или пока он сам из ступора не выйдет. Не так уж редко среди егерей случается, другое дело, что очень редко когда вовремя обнаруживается — по вполне понятным причинам. Но если обнаруживается, то, ясное дело, в егерях такому уже не место. Пенсион назначат (вполне приличный, кстати), дадут поместьишко где-нибудь в захолустье да гражданство имперское (если своего еще нет). Чем не мечта среднего обывателя?

Вот только егерем ему больше не быть. А ведь привыкаешь к этому. К отношению людскому привыкаешь — к тому, как теплеют людские глаза, когда жетон твой они подмечают. К тому, что на постоялом дворе хозяин сам пойдет в хлев ночевать, а тебе лучшую комнату и лучшую постель обеспечит. Что трактирщик тебе, по своему почину, нальет из бутылки, для себя отложенной — и с верхом, с горкой даже. А то еще и от денег потом откажется. Ну и женщины, опять же. Да. У любого человека в семье есть кто-то, от бестий пострадавший, и потому мы — враги бестий — для людей лучшие друзья. Хотя даже этим всего не объяснить. У меня еще есть версия. По-моему, с тех пор, как перевелись собаки, всегда бывшие верными друзьями человека, вакантное место amicus homini заняли мы, егеря. Потому и отношение к нам такое. Человеческое.