– Мне ничего не надо представлять. – Она уткнулась лицом, губами в его шею. Внутри нарастало возбуждение. – Сегодня мне нужен только ты. И ты здесь, со мной.

– Да, здесь. – Он повернул голову, окинул взглядом темное поле. – Мы здесь, с тобой.

Каменный круг застыл под луною, словно в ожидании.

Под мерцающими звездами, под яркой, как свет маяка, луной он нес ее к центру круга.

Стояла полная тишина, только уханье совы время от времени доносилось до них, почти растворяясь по пути в гробовом безмолвии.

Он поставил ее на землю, расстелил одно из одеял, бросил на него другое. Потом опустился на колени у ее ног.

– Что ты делаешь?

Еще минуту назад она была спокойна и полна решимости, а сейчас – снова вся напряглась.

– Я снимаю с тебя туфли.

В самом деле, что может быть проще и натуральней? Но почему в его движениях столько соблазнительного, даже непристойного?

Он тоже снял обувь, аккуратно поставил возле ее туфель. Когда он приподнимался, его руки скользнули по всему ее телу – от колен до плеч.

– Ты дрожишь? Тебе холодно?

– Нет. – Разве может быть холодно, когда внутри такое пламя? – Мерфи, я уже говорила. Я не хочу, чтобы ты думал, что это может значить что-то, кроме того, что значит. Будет нечестно с моей стороны, если…

С улыбкой он обеими руками обхватил ее лицо, поцеловал в губы.

– Да, да, я знаю. «У красоты свой смысл существованья». Так написал один поэт.

Какой странный человек! В одной руке штурвал трактора, грабли, лопата, в другой – стихи. И руки, несмотря ни на что, мягкие, нежные.

Он гладил ее плечи, спину, волосы. Его губы были терпеливы и в то же время настойчивы. Они требовали от нее все большего. И сами давали большее.

Она все еще немного дрожала, вжимаясь всем телом в его тело. Легкий вздох – радости, удовольствия – вырвался из ее губ. Он ей ответил тем же.

Слабый ветер шелестел в траве. Она воспринимала это как музыку, как песню, которую трава переняла у Мерфи и сейчас поет сама.

Он слегка отстранился, снял с ее плеч куртку, которую накинул на нее перед выходом из дома. И опять его руки нежно гладили все ее тело, щеки, волосы.

Она полагала, что неплохо знает приемы и средства, к которым прибегают мужчины на пути к взаимному и полному наслаждению, но сейчас происходило что-то новое, необычное. Или ей казалось? Это было какое-то медленное, терпеливое продолжение танца – вальса, которому он недавно учил ее, а ей оставалось, как и тогда, слушаться его, зная, что все у них получится, ведь учитель у нее сам Мерфи.

Он осторожно расстегнул пуговицы ее блузки, распахнул полы, прижал ладонь к маленькой груди. Там, где сердце.

Словно ток прошел по ее телу.

– О, Мерфи!

– Сколько я мечтал об этой минуте! Твоя кожа, ее запах, вкус… – Он начал снимать с нее блузку. – У меня грубые руки, прости.

– Нет, совсем нет.

Как она дрожит, как откидывает назад голову при самом легком прикосновении к ее груди, скрытой пока под кружевным лифчиком. Как готовится уступить, сдаться. От этого, он чувствовал, сходит с ума. Но все откладывал момент – хотя и ощущал его, – когда в его руках окажутся ее маленькие тугие груди.

Вновь он прижал губы к ее губам, уже откровенно раскрытым, ждущим, как и все ее тело.

– Я хочу… – бормотала Шаннон. – Хочу тебя больше, чем могла вообразить.

Не спуская с него глаз, она принялась расстегивать ему рубашку, стащила ее с плеч и с восхищением увидела мускулистое тело, к которому приникла с какой-то почтительной робостью.

Мерфи расстегнул ей брюки, они заскользили вниз по ее ногам. Поддерживая Шаннон за руку, он помог ей перешагнуть через них.

Она снова прижалась к нему, но он нежно отстранил ее и покачал головой. Терпение в любви тоже имеет свои пределы.

– Иди ко мне, – хрипло прошептал Мерфи. – Ложись рядом.

Он бережно опустил ее на одеяло, впился в губы. Его руки касались всего ее тела с какой-то ужасающей нежностью. Материя, кое-где покрывавшая его, только усиливала желание. Когда же его пальцы и губы проникли под лифчик и коснулись соска, тело ее резко изогнулось.

– Ради всего на свете… – выдохнула она. – Сейчас! Скорей!

Словно прикосновение шелковой ткани, его губы ласкали ее грудь. Обеими руками она изо всех сил прижимала его к себе, движения тела становились все яростней и бесстыдней. Она молила его бессвязными словами – бессвязными еще и потому, что его губы, язык, зубы мешали ей говорить.

Внезапно она почувствовала, что не может больше – дышать, ожидать, жить. Пламя обожгло ее целиком, она боялась, что сгорит, исчезнет, растворится. Со стоном она расцепила руки, сомкнутые у него на спине, и, как бы в поиске опоры, ухватилась за одеяло, за землю.

Дрожь пронзила ее тело. Дрожь, трепет, озноб высшего наслаждения. Это невозможно. Невообразимо. Гак хорошо быть не может. Во всяком случае – ей не было никогда. Ни с кем.

У него вырвался ответный стон. Губы его продолжали терзать ее рот, руки опустились ниже – к бедрам, туда, где были лишь тонкие невесомые трусики…

– Шаннон, – в исступлении шептал он, – я же люблю тебя. Понимаешь? Люблю!

Она снова коснулась его спины, мускулистой, напряженной, чуть влажной.

– Теперь подожди, – чуть слышно прошептала она – У меня пропали силы. Господи, что же ты делаешь со мной?

– Доставляю радость. Тебе и себе.

Слова сами собой вырывались у него. Наконец-то, наконец он может сделать то, о чем столько мечтал, чего так ждал! Но в мечтах он был скор, а сейчас не хотел, не мог торопиться. Ведь наслаждение и торопливость несовместимы. И все же он чувствовал: этот момент наступал. Именно о таком он грезил – чтобы вся она была его, только его. Чтобы лежала, беспомощная и ослабевшая от желания, в его объятиях и чтобы он зажигал в ней пламя. Одно за другим, одно за другим. Чтобы она стонала и извивалась от его ласк – под его руками, губами, языком. Чтобы зверела, сатанела от страсти, и ей казалось бы мало, мало.

Он продолжал целовать ее лицо, грудь, живот. Она дрожала и изгибалась, а потом сомкнула ноги на его спине. Он покачал головой – не потому, что отказывал ей, а чтобы согнать пелену со своих глаз – яснее видеть ее.

– Погляди на меня! – отрывисто проговорил он, с трудом выталкивая слова из пересохшего горла. – Ну же, погляди!

Она открыла глаза.

– Я люблю тебя, ты слышишь? – В голосе его была какая-то яростная настойчивость. – Видишь?

– Да, – прошептала она не сразу. – Да, вижу.

И потом из ее горла вырвался радостный, торжествующий крик – когда он наконец вошел в нее, глубоко и сильно. Через все ее существо смывающей все на своем пути лавой прошла дрожь блаженства. Она вновь закрыла глаза, подчиняясь и отдаваясь неустанным движениям его тела.

Бессознательно она следовала его ритму, ей казалось, что вокруг бушует гроза – гремят раскаты грома, блещут молнии. Ее тело то сотрясалось, и затем следовал взрыв, то становилось счастливо-бессильным. Ее руки беспомощно соскользнули с его спины. Она услышала, как он произнес ее имя, тело его дрогнуло, ослабло, она ощутила его вес.

Еще несколько мгновений он содрогался, зарывшись лицом в ее волосы. Она тоже продолжала дрожать, но он знал, был уверен: это дрожь, свидетельствующая об утоленном желании. Если бы у него оставались силы, он бы погладил, приласкал ее – но сил не было.

– Сейчас освобожу тебя, – пробормотал он. – Через минуту.

– И не смей об этом думать!

Он улыбнулся и потерся носом о ее волосы.

– По крайней мере, тебе так теплей.

– По-моему, мне уже никогда не будет холодно. – Она вновь обняла его. – Ты, конечно, загордишься от того, что я скажу тебе, но мне все равно. Так вот, ни разу в жизни я не испытывала такого счастья.

Не гордость он почувствовал, услышав это, а радость.

– А у меня просто не было никого до тебя. Шаннон стиснула его еще крепче и засмеялась.