– «Я Воскресение и Свет…»

Шаннон знала, что слова, которые произносил священник, предназначены успокоить, облегчить душу, даже, возможно, окрылить.

Она слышала их сейчас, в этот чудесный весенний день, у могилы матери; слышала в заполненной людьми и лучами солнца церкви во время траурной мессы. Все эти слова были знакомы ей с детства, с юности. Она опускалась на колени, вставала, садилась, отвечала на какие-то вопросы, следуя неизменному, хорошо известному ритуалу.

Однако ни успокоения, ни облегчения не наступало в ее душе и сердце.

Все происходящее даже не очень напоминало ей ритуал – оно было чересчур реальным, жизненным. Темное облачение священника, его красивый бархатный баритон; множество присутствующих, пришедших проводить усопшую в последний путь; яркие солнечные блики, сверкающие медные ручки гроба, утопающего в цветах. Приглушенные звуки плача, щебетанье птиц.

Она хоронила свою мать.

Возле свежей могилы находился другой, заботливо ухоженный могильный холм, с кажущимся совсем новым надгробием – могила того человека, которого она всю жизнь считала своим отцом. Ни тени сомнения не было у нее и не могло быть почти три десятка лет!

Ей полагалось плакать. Но она уже выплакала все слезы.

Ей полагалось молиться. Но молитвы не приходили к ней.

Она стояла там, слышала голос священника, разносившийся в чистом весеннем воздухе, но опять… в который раз видела себя – как входит в комнату к матери, не остывшая от злости и потрясения, желая задать еще несколько вопросов.

Она увидела, что мать спит, но оставшиеся невыясненными вопросы так мучили ее, так хотелось поскорее получить ответ, что она решилась разбудить больную.

Осторожно – о, слава богу, что осторожно, – она прикоснулась к ее руке, но мать не пошевелилась, не открыла глаза.

И тогда ее охватил панический страх. Забыв про осторожность, она стала трясти неподвижное тело; она кричала и молила ее, не помня себя, ощущая только ужас и беспомощность. Это был настоящий истерический припадок.

А вслед за этим – неистовый звонок в «Скорую помощь», страшный путь в больницу и ожидание. Жуткое бесконечное ожидание.

Теперь ожидание окончилось. Еще там, в больнице, как сказали ей врачи, не выходя из коматозного состояния, мать скончалась.

А после смерти, как говорил сейчас священник, она обретет вечную жизнь.

Все: медицинские сестры и доктора, друзья и соседи – говорили, что это благо для ее матери. Что смерть оградила ее от еще более страшных мучений и была безболезненной, ибо мозг и тело уже не воспринимали боль.

«Да, – подумала Шаннон, – страдают только живущие. Только они полны грехов и сожалений, только у них возникают вопросы, на которые нет ответа».

– Она сейчас с Колином, – услыхала Шаннон чей-то приглушенный голос.

Она отпрянула назад и поняла, что все окончилось. Взоры людей были устремлены на нее. Сейчас ей предстоит принимать соболезнования, выслушивать утешения и рассказы о чьих-то собственных горестях.

Многие из тех, кто пришел сюда, на кладбище, поедут к ней домой. Там уже все приготовлено к поминовению. Все как надо, как положено.

Ее мать не любила никакой помпы, ничего парадного, и Шаннон следовала – во всяком случае, так ей казалось – желаниям матери. Простой гроб, цветы и музыка; простая церемония в церкви. В католической, разумеется.

После похорон дома все было тоже просто, без излишеств. Да у нее не было душевных сил устраивать по-другому. Все разошлись достаточно быстро.

И вот она, наконец, одна. И не знает, как быть. Чего она хочет? Что было бы сейчас разумным и правильным сделать?.. И по-прежнему нет слез и слов для молитвы. Мысленно она положила руку на гроб, прикоснулась к теплой, нагретой солнцем крышке; вновь ощутила запах роз.

– Извини, – сказала она, – за то, что я так… Такого не должно было быть между нами. В конце. И я не знаю, как теперь это устранить или изменить. Не знаю. Как проститься с вами обоими?

Перед глазами у нее возник надгробный камень:

КОЛИН АЛАН БОДИН

Любимый супруг и отец

«Даже это последнее слово, – подумала она с печалью, – вырезанное в граните, оказалось ложью. Как и все остальное. Вся жизнь!»

Несколько часов назад, когда она стояла возле могилы двух людей, которых всегда любила, она подумала, что, если бы ее сейчас спросили об одном-единственном желании, ответ был бы один: никогда не знать правды о своем рождении.

И это упрямое эгоистичное желание ляжет теперь на нее нелегкой ношей, которую она должна будет нести весь остаток жизни.

Ее вдруг потянуло в кабинет отца. Здесь мало что изменилось со дня его внезапной смерти около года назад. Огромный старинный стол, правда, не завален бумагами, но остальное на месте: компьютер, факс, модем и прочее оборудование, необходимое биржевому дельцу. Он ласково называл их «своими любимыми игрушками», и Аманда сохранила все эти «игрушки» в неприкосновенности, чего нельзя сказать о его костюмах, обуви, его дурацких, как она считала когда-то, галстуках.

Остались нетронутыми и все книги на полках – главным образом о налогах, недвижимости, а также многочисленные счета.

Шаннон устало опустилась в большое кожаное кресло, которое сама лет пять назад подарила ему в очередное третье воскресенье июня, когда положено делать подарки своим отцам. Он любил это кресло, ему нравилось проводить рукой по гладкой коже цвета красного бургундского вина. Оно такое большое, смеялся он, что в него усядется целая лошадь! И он опускался в него и усаживал дочь к себе на колени.

Она пыталась убедить себя сейчас, что ощущает его присутствие, но понимала – старания напрасны: она ничего не чувствовала. Ничего. И именно это ее состояние яснее, чем недавняя погребальная месса, чем похороны на кладбище, открыло ей истину – она осталась одна. Совсем одна.

О, если бы она узнала раньше! А теперь уже нет ни времени, ни возможности что-либо изменить. Она не знала толком, что имела сейчас в виду: болезнь матери или правду, которая ей только что открылась. Или и то и другое…

Ну почему от нее так долго скрывали? И заболевание, и ее собственное происхождение?! Если бы она узнала раньше, может быть, сумела бы с помощью каких-то врачей-кудесников остановить течение болезни, отыскать новые лекарственные препараты. Можно было прибегнуть к гомеопатии, к протоновому излучению – она что-то слышала об этом способе. Но поздно. Болезнь была так скоротечна, ее не удалось прервать. Мать умерла.

И последние слова, с которыми к ней обратилась дочь, были произнесены с гневом, даже с презрением. О боже! Их никогда уже не взять обратно.

Она сжала кулаки, словно собиралась защищаться от невидимого врага, который был тут, рядом, она знала это. Поднявшись с кресла, она отошла от отцовского стола.

Наконец-то пришли слезы – обильные, жаркие и беспомощные. И одна лишь мысль билась в голове – мысль, за которую она себя ненавидела: почему мать не умерла раньше, чем открыла ей свою тайну?

Когда слез уже больше не было, ее начало клонить в сон. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, она поднялась на второй этаж, умыла лицо прохладной водой и легла, не раздеваясь, на постель.

«Нужно обязательно продать этот дом, – подумала она. – И всю мебель. И разобраться в оставшихся бумагах, документах».

Почему, почему она не сказала матери о том, что любила и любит ее?! Несмотря ни на что.

С тяжелым сердцем она погрузилась в сон.

Дневная дремота никогда не приносила ей облегчения. Особенно теперь. Проснулась она меньше чем через час, нисколько не отдохнувшая. Мысли и тело продолжали оставаться в напряжении.

«Нужно выпить кофе, – подумала Шаннон, – и потом переключиться на неотложные дела: решить, что делать с домом, который она так любила, с вещами матери».

Она уже начала спускаться вниз, когда звонок у двери застал ее на лестнице. Кто это может быть? Неужели кому-то из соседей захотелось прийти утешить ее, предложить свое общество? Сейчас ей никто не нужен.