– А среди тех, кто был сегодня у вас?

– Большинство из них было бы шокировано, если бы им сказали, что они не христиане, и шокировано ещё больше, если бы их попросили отдать половину своих богатств бедным. Такая просьба доказала бы только, что они всего лишь благодушные фарисеи или, вернее, саддукеи.

– Дядя Лоренс, а вы христианин?

– Нет, дорогая, скорее последователь Конфуция, который, как тебе известно, был просто философом-моралистом. Большая часть английской привилегированной касты – не христиане, а конфуцианцы: вера в предков и традицию, почтение к родителям, честность, сдержанность в обращении, мягкость с животными и с подчинёнными, ненавязчивость в жизни и стойкость перед лицом болезни и смерти.

– Чего же ещё желать? – спросила Динни, задумчиво наморщив носик. Пожалуй, одного – любви к прекрасному.

– Любви к прекрасному? Она зависит от темперамента.

– Но разве она не самое характерное, что отличает одного человека от других?

– Да, но независимо от его воли. Ты ведь не можешь заставить себя любить заход солнца.

– "Вы мудрец, дядя Лоренс, и взгляд ваш остёр, племянница молвит ему". Пойду прогуляюсь и порастрясу свадебный пирог.

– А я останусь, Динни, и выпью шампанское.

Динни долго блуждала по улицам. Ходить одной было грустно. Но каштаны начинали серебриться, цветы в парке были прекрасны, озарённые закатом воды Серпентайна невозмутимы, и Динни отдалась своему чувству, а чувством этим была любовь.

Вспоминая второй день, проведённый в Ричмонд-парке, Динни так и не могла понять, не выдала ли она себя раньше, чем он отрывисто бросил:

– Выйдете вы за меня, Динни, если придаёте значение браку? У неё так перехватило дыхание, что она даже не пошевелилась и сидела, все больше бледнея; затем кровь бросилась ей в лицо.

– Зачем вы спрашиваете об этом? Вы же меня совсем не знаете.

– Вы – как Восток: его либо полюбишь с первого взгляда, либо никогда не полюбишь. И узнать его тоже нельзя.

Динни покачала головой:

– О, я совсем не таинственная.

– Я никогда не узнаю вас до конца. Вы непроницаемы, как фигуры на лестнице в Лувре. Я жду ответа, Динни.

Она вложила в его руку свою, кивнула и сказала:

– Мы, вероятно, поставили рекорд.

Его губы тут же прижались к её губам, и, когда он отнял их, она лишилась чувств.

Поцелуй, бесспорно, явился наиболее примечательным событием в её жизни, потому что, почти сразу же придя в себя, она сказала:

– Это лучшее, что ты мог сделать.

Если его лицо и раньше казалось ей необыкновенным, то каким же оно стало сейчас? Губы, обычно презрительно сжатые, полураскрылись и дрожали; глаза, устремлённые на неё, блестели; он поднял руку, откинул волосы назад, и Динни впервые увидела скрытый ими небольшой шрам на лбу. Солнце, луна, звезды и все светила небесные остановились для них: они смотрели друг другу в лицо.

Наконец Динни сказала:

– Все правила нарушены, – не было ни ухаживания, ни даже обольщения.

Он рассмеялся и обнял её. Девушка прошептала:

– "Так юные любовники сидели, в блаженство погрузясь". Бедная мама!

– Она милая женщина?

– Чудная! К счастью, влюблена в моего отца.

– Что представляет собою твой отец?

– Самый милый из всех известных мне генералов.

– А мой – затворник. Тебе не придётся принимать его в расчёт. Мой брат – осел; мать убежала, когда мне было три года; сестёр у меня нет. Тебе будет трудно с таким бродягой и неудачником, как я.

– "Куда б ты ни пошёл, я за тобой". По-моему, с дороги на нас смотрит какой-то старый джентльмен. Он напишет в газеты о безнравственных картинах, какие можно наблюдать в Ричмонд-парке.

– Охота тебе обращать внимание?

– Я и не обращаю. Такая минута бывает в жизни один раз. Я уж думала, что она для меня не наступит.

– Ты никого не любила? Она покачала головой.

– Как чудесно! Когда мы поженимся, Динни?

– А ты не находишь, что нам нужно сначала познакомиться домами?

– Полагаю, что да. Но твои не согласятся, чтобы ты вышла за меня.

– Конечно, юный сэр, – вы выше меня родом.

– Нельзя быть выше родом, чем семья, восходящая к двенадцатому веку. Мы восходим только к четырнадцатому. Дело в другом: я – кочевник и пишу язвительные стихи. Они поймут, что я увезу тебя на Восток. Кроме того, у меня всего полторы тысячи годовых и практически никаких надежд.

– Полторы тысячи в год! Отец сможет мне выделить только двести – как Клер.

– Ох, слава богу, что хоть твоё состояние не будет препятствием! Динни повернулась к нему. В глазах её светилось трогательное доверие.

– Уилфрид, я слышала, что ты якобы принял мусульманство. Для меня это не имеет значения.

– Но для твоей семьи будет иметь.

Лицо его исказилось и потемнело. Она обеими руками сжала его руку:

– Ты написал «Барса» о самом себе? Он попытался вырвать руку.

– Это так?

– Да. Дарфур, арабы – фанатики. Я отрёкся, чтобы спасти свою шкуру. Теперь можешь прогнать меня.

Пустив в ход всю свою силу, Динни прижала его руку к груди:

– Что бы ты ни сделал, это неважно. Ты – это ты!

К испугу и в то же время облегчению девушки, он опустился на землю и зарылся лицом в её колени.

– Родной мой! – прошептала Динни. Материнская нежность почти заглушила в ней другое, более пылкое и сладостное чувство. – Знает ли об этом ещё кто-нибудь, кроме меня?

– На базарах известно, что я принял ислам; но предполагается, что добровольно.

– Я знаю, что есть вещи, за которые ты отдал бы жизнь. Этого достаточно, Уилфрид. Поцелуй меня!

День клонился к закату. Тени дубов доползли до поваленного ствола, на котором они сидели; чётко очерченный край полосы солнечного света отступил за молодые папоротники; за кустами, осторожно пробираясь к оде, мелькнула лань. Сверкающее чистой синевой небо, где, предвещая погожее утро, плыли белые облака, повечерело; крепкий запах папоротников и цветущих каштанов медлительно пополз по земле; выпала роса. Густой живительный воздух, ярко-зелёная трава, голубая даль, ветвистые и неуклюжие в своей мощи дубы – это был самый английский из всех пейзажей, на фоне которых когда-либо происходили любовные свидания.

– Если мы ещё немножко посидим здесь, я превращусь в настоящую девчонку-кокни, – объявила наконец Динни. – И кроме того, дорогой мой, "вечерняя роса уже ложится"…

Поздно вечером в гостиной на Маунт-стрит её тётка неожиданно воскликнула:

– Лоренс посмотри на Динни! Динни, ты влюблена?

– Вы застали меня врасплох, тётя Эм. Да.

– Кто он?

– Уилфрид Дезерт.

– Я же говорила Майклу, что этот человек попадёт в беду. А он тебя тоже любит?

– Он настолько любезен, что утверждает это.

– Ах, боже мой! Я выпью лимонаду. Кто из вас сделал предложение?

– Фактически он.

– Говорят, у его брата не будет потомства.

– Бога ради, тётя Эм, не надо!

– Почему? Поцелуй меня.

Через плечо тётки Динни посмотрела на дядю. Тот молчал.

Позже, когда она направилась к дверям, он остановил её:

– Ты думаешь, что делаешь, Динни?

– Да. Вот уже девятый день.

– Не хочу быть дядей-брюзгой, но всё-таки спрошу: тебе известны его отрицательные стороны?

– Вероисповедание, Флёр, Восток. Что ещё?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами:

– Эта история с Флёр стоит у меня поперёк горла, как сказал бы старый Форсайт. Тот, кто позволит себе такое по отношению к другу, которого вёл к алтарю, не может быть верным мужем.

Динни вспыхнула.

– Не сердись, дорогая… Мы просто все очень любим тебя.

– Он откровенно рассказал мне все, дядя.

Сэр Лоренс вздохнул.

– Тогда, я полагаю, говорить больше не о чём. Но, прошу тебя, загляни вперёд, пока ещё не поздно. Существуют сорта фарфора, которые нельзя склеить. По-моему, ты сделана из такого же материала.

Динни улыбнулась, поднялась к себе, и мысли её немедленно возвратились к тому, что произошло.