– Ты держалась молодцом по отношению ко мне, когда я была против вашего брака.

Динни рассмеялась.

– Что говорят теперь отец и Хьюберт?

– Твой отец молчит и ходит мрачный. А Хьюберт ворчит: "Надо что-то предпринять" или "Это переходит всякие границы".

– Мне ни до чего нет дела, – внезапно призналась Динни. – Все уже в прошлом.

– Ты хочешь сказать, что не знаешь, как он поступит? Но он должен поступить так, как захочешь ты.

Динни снова рассмеялась.

– Боишься, что он может сбежать и бросить тебя? – спросила Джин с изумительной проницательностью и присела на корточки, чтобы видеть лицо Динни. – Да, он может. Знаешь, я ведь была у него.

– Неужели?

– Да, он меня совершенно подавил. Я не сумела слова сказать. Он очень обаятелен, Динни.

– Тебя послал Хьюберт?

– Нет, я поехала сама. Я хотела объяснить ему, что о нём подумают, если он женится на тебе, но не смогла. Я предполагала, что он тебе рассказывал. Видимо, он решил, что это огорчит тебя.

– Не знаю, – ответила Динни. Она действительно не знала. В эту минуту ей казалось, что она вообще ничего не знает.

Джин молча и яростно обрывала ранний одуванчик.

– На твоём месте я соблазнила, бы его, – наконец сказала она. – Если бы ты хоть раз принадлежала ему, он не бросил бы тебя.

Динни поднялась:

– Обойдём сад, посмотрим, что расцвело.

Поскольку сама Динни ни словом не обмолвилась о деле, занимавшем всех, никто из её родных также не сказал о нём ни слова, за что девушка была им искренне признательна. Следующие три дня стоили ей постоянного напряжения, – она старалась скрыть, что несчастна. Ни известий от Стэка, ни писем от Уилфрида; если бы что-нибудь случилось, он, конечно, дал бы ей знать. На четвёртый день, чувствуя, что она больше не вынесет этой неизвестности, Динни позвонила Флёр и осведомилась, нельзя ли ей приехать к ним.

Лица её родителей, когда она объявила им, что должна уехать, растрогали девушку, как трогают нас морды и хвосты собак, которых приходится покинуть. Насколько всё-таки сильнее действует на человека молчаливое горе, чем нытье!

В поезде девушкой овладела паника. Неужели её обманула интуиция, советовавшая ей выждать, пока Уилфрид не сделает первый шаг? Может быть, ей следовало сразу же кинуться к нему? Поэтому, приехав в Лондон, она бросила шофёру:

– Корк-стрит.

Но Уилфрида не оказалось дома, и Стэк не знал, когда он вернётся. Поведение слуги тоже показалось девушке странным. Похоже было, что он занял выжидательную позицию и не собирается её менять. Здоров ли мистер Дезерт? Да. А как собака? С собакой всё в порядке. Динни уехала в совершенном отчаянии. На Саут-сквер дома тоже никого не оказалось. Весь мир словно сговорился дать ей почувствовать, как она одинока. Она позабыла про Уимблдон, выставку лошадей и прочие события, приходившиеся на данное время года. Все эти проявления интереса к жизни настолько противоречили теперешнему состоянию духа девушки, что она просто не понимала, как могут люди заниматься подобными делами.

У себя в комнате она села за письмо к Уилфриду. Больше нет никаких оснований молчать, – Стэк все равно скажет, что она заходила.

Динни написала:

"Саут-сквер, Вестминстер.

С самой субботы я мучилась сомнениями – писать тебе или ждать, пока ты напишешь. Милый, у меня и в мыслях не было вмешиваться в твои дела. Я просто ехала к мистеру Масхему, намереваясь сказать ему, что во всём виновата я одна, что это я заставила тебя "перейти границы", как он имел глупость выразиться. Я никак не предполагала, что ты можешь там оказаться. В сущности, я даже не слишком надеялась застать его. Пожалуйста, позволь повидаться с тобой.

Твоя несчастная

Динни".

Девушка сама опустила письмо в ящик. На обратном пути она встретила

Кита, который возвращался домой в сопровождении гувернантки, собаки и двух младших детей тёти Эдисон. Они казались совершенно счастливыми; Динни стало стыдно не казаться такой же, и она отправилась вместе с ними пить чай в классную комнату Кита. Чаепитие ещё не закончилось, когда вернулся Майкл. Динни, редко видевшая его в обществе сынишки, была очарована непринуждённостью их взаимоотношений. Глядя на них, трудно было сказать, кто старше, хотя некоторая разница в росте и отказ от второй порции клубничного варенья говорили в пользу Майкла. Час, проведённый с детьми, был для Динни самым счастливым за пять дней, прошедших с тех пор, как она рассталась с Уилфридом. Затем она отправилась вместе с Майклом к нему в кабинет.

– Что-то случилось, Динни? Перед ней лучший друг Уилфрида, человек, которому легче всего излить душу, а у неё нет слов! И вдруг, опустившись в кресло Майкла, подперев голову руками и глядя не на него, а в пространство, словно присматриваясь к своему будущему, Динни заговорила. Майкл устроился на подоконнике; лицо его попеременно принимало то горестное, то чудаковатое выражение; время от времени он тихо вставлял успокоительное словечко. Ничто не испугало бы её, говорила Динни, ни общественное мнение, ни газеты, ни даже её семья, если бы в самом Уилфриде не таилась глубокая горькая тревога, всепоглощающее сомнение в правильности своего поступка, если бы он не стремился постоянно доказывать другим, а главное, самому себе, что он не трус. Динни впервые решилась дать выход долго сдерживаемой тревоге, которую вселяло в неё ощущение того, что она словно пробирается по болоту и каждую минуту может провалиться в бездонную трясину, прикрытую лишь тонким и обманчивым слоем дёрна. Наконец она замолчала и бессильно откинулась на спинку кресла.

– Но разве он не любит тебя по-настоящему, Динни? – мягко спросил Майкл.

– Не знаю, Майкл. Раньше я думала, что да. Теперь не знаю. За что ему меня любить? Я – обыкновенный человек, он – нет.

– Все мы кажемся себе обыкновенными. Не хочу тебе льстить, но ты кажешься мне гораздо менее обыкновенной, чем Уилфрид.

– О нет!

– Поэты доставляют окружающим одно беспокойство, – мрачно констатировал Майкл. – Итак, что же будем делать?

Вечером после обеда он ушёл якобы на вечернее заседание палаты, а на самом деле отправился на Корк-стрит.

Уилфрида дома не оказалось, и Майкл попросил у Стэка разрешения подождать. Сидя на диване в этой причудливо обставленной и плохо освещённой комнате, он корил себя за то, что пришёл. Намекнуть, что его послала Динни? Бесполезно и даже вредно. Кроме того, она же тут ни при чём. Он пришёл сам, чтобы попробовать выяснить, в самом ли деле Уилфрид любит её. Если не любит, – что ж, тем легче и быстрее она переживёт своё горе. Новость, может быть, разобьёт ей сердце, и всё же лучше это, чем гоняться за призраком. Майкл знал или догадывался, что Уилфрид совершенно не способен поддерживать односторонние отношения. Самое страшное для Динни – связать себя с ним, переоценив его чувство к ней. Возле дивана на маленьком столике с виски лежала вечерняя почта – всего два письма. Одно из них, как заметил Майкл, – от Динни. Дверь приоткрылась, и вошла собака. Она обнюхала брюки Майкла и легла, положив морду на лапы и уставившись на дверь. Он заговорил с ней, но она не обратила на него внимания. Учёная собака! "Буду ждать до одиннадцати", – решил Майкл, и почти сразу же вслед за этим вошёл Уилфрид. На щеке у него был кровоподтёк, подбородок заклеен пластырем. Собака завертелась у него под ногами.

– Похоже, вы крепко подрались, старина? – осведомился Майкл.

– Да. Виски?

– Нет, благодарю.

Он наблюдал за Уилфридом. Тот взял письма, отвернулся и вскрыл их.

"Я должен был догадаться, что он это сделает! – подумал Майкл. Пропали мои надежды! Теперь он просто обязан притворяться, что влюблён в Динни".

Уилфрид, все ещё стоя спиной к гостю, налил себе виски и выпил. Затем обернулся и спросил:

– Ну? Обескураженный таким кратким обращением и мыслью, что он пришёл выспрашивать друга, Майкл молчал.