Я тотчас понял, что он намеревается сделать, и громко закричал. Натаниэль остановился и повернулся в уверенности, что со мной случился по крайней мере удар. За это время я успел вскочить с койки, преодолеть расстояние до иллюминатора и выхватить у него книгу.

— Дурак! — вырвалось у меня. Я совершенно забыл про его почтенный возраст и про то, сколь многим ему обязан. — Вы присоединились бы к тем, кто крушил церкви и срывал кресты по приказу Кромвеля? Что вам сделала эта книга? В ней заключены мысли людей которых не опровергнуть самому Эли. Дайте ее мне. Я скорее отправлюсь в ад в компании Рали, Ватта и Марвелла, чем на небеса с Эли.

Ночной воздух обдавал меня прохладой, и я поспешил скрыться под одеялом со своей добычей.

— Ты не слышал его, — это все, что сказал Натаниэль.

— Я слушаю его с десяти лет, — небрежно бросил я. — Простите мою непочтительность, сэр. Я не подумал. Но откровенно говоря, я поражен, что такой человек, как вы, который не раз смотрел в лицо смерти — если верить вашей книге — и не дрогнул, поддался его болтовне.

И тогда Натаниэль сказал нечто такое, что заставило меня задуматься. — Перед лицом опасности, Филипп, человек настолько озабочен тем, чтобы выжить, что не осознает ее ужасного лика. Но сегодня, когда говорил Эли, я понял, что такое стоять перед пропастью и чувствовать, как уходит твое дыхание. А ведь это испытывает каждый обитатель зловонного бедлама. Позже, оглядываясь назад, я представлял себе, как в ту ночь он чувствовал прикосновение ледяной костлявой руки на своем плече и знал, что на этот раз не избежать зрелища того, что он называл ужасным ликом. Но в то время я слишком ненавидел Эли, который положил конец пению и объявил невинные строки смертным грехом, Эли, который, разглагольствуя о небесах, мог думать только о преисподней. И новое отношения Натаниэля к Эли, проникнутое уважением и даже благоговением, ранило и мучило меня.

Наступило время штиля. Благодаря предусмотрительности Натаниэля, мы были обеспечены достаточным количеством провизии и воды. Но в эту невероятную жару все казалось возможным, даже то, что это раскаленное безмолвие может продлиться месяц и дольше. Поэтому в наш рацион были внесены строгие ограничения. Нервы путешественников были на пределе. Женщины громко переругивались, мужчины молились с упорством, которое казалось почти угрожающим. Эли не делал секрета из того, что на борту, по его мнению, есть Иона, в данном случае представленный в лице трех Свистунов. Они нерегулярно посещали собрания. Они не прекращали петь и свистеть, иногда несознательно, как я думаю, сбиваясь на запретные мелодии и сразу же замолкая, завидев вблизи кого-либо из старших.

В последнюю ночь штиля я не пошел на службу. Меня утомила монотонность шепелявых прошений мистера Томаса, обращенных к Всевышнему по поводу ветра. Линду я видел днем, и при более веселых обстоятельствах. В прохладе раннего вечера они с Джудит играли на палубе с малышкой Бетси Стеглс. Я же наблюдал за ними, сидя на куче свернутых канатов. Линда сняла плащ, и хотя нелепый чепчик, который полагается носить замужним женщинам, скрывал красоту ее волос, хотя платье ее было некрасивым и поношенным, она была очень хороша.

Когда все члены общества забились в тесную каюту, чтобы уже четырнадцатую ночь возносить молитву Господу, который правил волнами и ветрами и мог наполнить паруса и помчать нас к земле обетованной, я вышел на палубу, занял свое место в углу на куче канатов и увидел трех цыган, которые остановились возле борта неподалеку от меня. Я мог слышать все, что они говорили.

— Ну что, посвистишь? — спросил Саймон. — Но ты знаешь, что это значит: живешь на год меньше.

— Значит я уже лишился двух лет, — ответил Ральф, нервно рассмеявшись. — Я потерял их в Гвинее и на Бермудах. Но, черт с ним, можно еще раз. Нечего пить, не с кем подраться. Если это будет продолжаться до конца жизни, то я буду рад его приблизить.

— Возьми лучше два моих, — торжественно предложила Джудит. — И сохрани свои.

— Нет. Если я не отдам свой год, я не смогу свистеть. В те разы, когда я свистел, — утонуть мне сейчас же, — если паруса не наполнились еще до того, как затихло эхо. Ладно, отдаем каждый по году.

Затем с полным осознанием серьезности ситуации он начал задавать вопросы и одновременно подсказывать ответы, которые подхватывали те двое. — Кому мы свистим?

— Мы свистим ветру.

— Мы просим легкий бриз или ураган?

— Ни бриз и ни ураган, просто хороший морской ветер.

— Чем мы платим?

— Мы отдаем по последнему году нашей жизни, ведь мы еще молоды.

Затем четко и пронзительно, как целый выводок дроздов, они начали свистеть. В этом свисте не было мелодии, это был протяжный звук, которым люди обычно зовут заблудившихся собак. Сначала я был удивлен и заинтригован. Когда призывные нотки полетели к западу, на меня нашло некое затмение, в которое меня повергли серьезность и убежденность этих людей, и на какое-то мгновение я даже представил себе, что где-то в далеком уголке небесной глади несговорчивый ветер поднимает голову, прислушивается и покоряется. Я уже было поверил, что он примчится, с ревом налетит на «Летящую к Западу», и задрожат снасти, надуются пузатые паруса. Но ничего подобного не произошло. Когда затих последний пронзительный звук и наступила тишина, до меня долетела размеренная мелодия гимна пилигримов:

Владыка наших чувств, огонь нашей любви, Ты тень в пожаре дня, ты светоч наш в ночи.

Веди ж своих людей.

В два часа ночи мы проснулись от внезапного движения судна, непривычного после долгого оцепенения. Мы с Натаниэлем повернулись друг к другу, зашевелились и пробормотали, что это ветер. Старшие в полдень созвали специальный совет и вознесли Господу благодарность за то, что их молитвы были услышаны. Ральф Свистун, записавший на свой счет еще один вызов ветра, расхаживал, покачиваясь, с гордым видом, будто все знал, но был слишком мудр, чтобы сказать это. Итак, прекрасным июньским утром мы благополучно прибыли в бухту Салем.

Приехали в Салем мы в очень интересное время, и хотя для нас это был просто порт прибытия, стоит остановиться на царившей там атмосфере. Война с индейцами к тому времени уже завершилась. Она дорого обошлась поселенцам, потерявшим немало жизней и средств. Тринадцать поселений были стерты с лица земли.

Но для индейцев эта война была не просто смертью и разрушением, а полным уничтожением. Уже позже мы узнали, как смертельно жалит раненая змея. Но на первый взгляд, у колонистов были основания поздравить себя с победой. Исчезли целые племена, и причем самые воинственные. Мне доводилось слышать, что война унесла около трех с половиной тысяч отважных воинов, оставив в живых лишь самых прирученных, укрощенных цивилизацией и христианством. В Салеме жили индейцы, но сдержанное недружелюбие, с которым к ним относились до войны, сменилось теперь подозрительностью, и с наступлением темноты они были обязаны убираться в свои жилища и не появляться на улице до утра. Ночной патруль задерживал индейцев, нарушавших этот порядок.

К моменту нашего прибытия Салем переживал время бурного религиозного возрождения. Привлекательная прическа, платье с короткими рукавами, пропуск службы без уважительной причины неизбежно вызывали порицание, а иногда и наказание. Даже дети подвергались порке при повторном нарушении правил поведения в церкви. В первое воскресенье после нашего прибытия я с удивлением увидел серьезных крошек, толпившихся в углу церкви под зорким наблюдением особы женского пола, которая, по моему мнению, как нельзя более соответствовала своей роли: ее строгость повергла бы в трепет даже самых набожных прихожан. Все это пролилось бальзамом на душу Эли, Оливера Ломакса и Мэтью Томаса. Они были просто восхищены Салемом.

Натаниэль, с той самой ночи на борту «Летящей к Западу», считал Эли своей правой рукой и давал ему самые разные поручения, стараясь обучить тому, что, по мнению нашего руководителя, могло пригодиться в дальнейшем: как строить временные жилища, как хранить еду, как возделывать целинные земли.