Из этой чудной изумрудной ванны я выйду, сладко благоухая парфюмерией, и кожа моя будет мягка, как шелк, и поры ее навсегда очистятся от этого затхлого запаха старого дерева и чердачной пыли, который, кажется, так въелся в нее вместе со всей этой древней нищетой, что мы, такие молодые, пахнем как старики.

— Крис, — сказала я, уставясь на его спину. — Почему нужно оставаться здесь столько времени, дожидаясь мамы или смерти старика? Ведь мы же сильные, может, нам удрать?

Он не сказал ни слова. Но я увидела, как его руки сильнее сжали края занавесей.

— Крис…

— Я не хочу говорить об этом! — вспылил он.

— Почему же ты стоишь там и дожидаешься поезда, если ты не думаешь, как отсюда выбраться?

— Я не дожидаюсь поезда! Я просто гляжу в окно и все! Он стоял, прижавшись лбом к стеклу, так что любой сосед, выглянув в окно, мог увидеть его.

— Крис, отойди от окна! Кто-нибудь увидит тебя.

— Ну и пусть видят, черт их побери.

Моим первым порывом было подбежать к нему, обнять и осыпать его лицо бесчисленными поцелуями, чтобы восполнить все, что он потерял, когда ушла мама. Я бы склонила его голову к себе на грудь и баюкала бы его, как она, и он стал бы снова бодрым, солнечным оптимистом, которому неведомы хмурые дни. Но я была достаточно мудра, чтобы понимать: даже если я проделаю все, что делала мама, это не будет иметь того эффекта. Никто не заменит ему её. Вся его вера, мечты и надежды воплотились в одной-единственной женщине — в маме.

Она исчезла уже больше двух месяцев назад! Понимала ли она, что один день жизни здесь, наверху, длиннее, чем месяц нормальной жизни? Волновалась ли она о нас, интересно ли ей было, как мы тут живем? Неужели она была уверена, что Крис всегда будет на её стороне, хотя она покинула нас без извинений, без причины, без объяснения? Неужели она действительно верила, что любовь, однажды приобретенная, не может быть уничтожена страхами и сомнениями, чтобы уже никогда-никогда не возродиться вновь?

— Кэти, — вдруг сказал Крис. — Куда бы ты поехала, если бы у тебя был выбор?

— На юг, — сказала я. — На теплый, солнечный пляж, где нежные волны и неглубоко, никакого прибоя в белых барашках, никаких огромных валов, перекатывающихся через скалы. Я хочу туда, где ветер вообще никогда не дует. Пусть мягкий и теплый бриз лишь ласкает мои волосы и щеки, пока я лежу на чистом белом песке и упиваюсь солнечным теплом

— Ну, — согласился он, присвистнув. — Ты нарисовала заманчивую картину. Только я бы не возражал против прибоя. Я бы не прочь заняться серфингом на волнах. Должно быть, это не хуже лыж.

Я отложила в сторону ножницы, журналы, пузырек с клеем и альбом, чтобы полностью сосредоточиться на Крисе. Он был лишен даже своего любимого спорта, да и многого другого. Запертый в этой комнате, он превращался в печального старца вопреки своим годам! Ах, как я хотела утешить его и не знала, как.

— Пожалуйста, Крис, отойди от окна.

— Оставь меня в покое! Мне чертовски это надоело! Не делай этого, не делай того! Не говори, пока не спросят, ешь эту чертову бурду каждый день, вечно она еле теплая и не вовремя, я думаю, она делает это специально, чтобы у нас не было вообще никаких удовольствий, даже от еды. Но я все время думаю об этих деньгах, ведь половина из них мамина и наша. И я говорю себе, неважно как, но ради этого стоит пойти на все! Этот старик не может жить вечно!

— Все деньги на свете не стоят потерянных дней нашей жизни, — вспылила на этот раз я. Он обернулся, лицо его покраснело.

— Боже, что за ад! Может быть ты и достигнешь чего-нибудь со своими талантами, но у меня впереди годы и годы учебы! Ты же знаешь, папа хотел, чтобы я был врачом, и поэтому я должен пройти сквозь огонь и воду, но получить диплом! А если мы убежим, я никогда не стану врачом, и ты это знаешь! Скажи-ка на милость, как я смогу заработать нам на жизнь, а ну, быстро, перечисли, кем я смогу работать, разве что посудомойкой, сезонным рабочим или поваренком, и все это вместо колледжа и медицинской школы? И я должен буду содержать тебя и близнецов, да и самого себя тоже

— готовая семейка, и это в шестнадцать-то лет!

Я просто раскалилась от возмущения. Значит, он не считает меня способной помочь ему!

— Я тоже могу работать! — огрызнулась я. — Вдвоем мы справимся. Крис, помнишь, когда мы голодали, ты принес мне четыре мертвых мышки, и ты сказал, что Бог дает людям сверхсилы и сверхвозможности во время великих испытаний? И я верю, что так оно и есть. Если мы удерем на свой страх и риск, так или иначе мы встанем на ноги, и ты будешь доктором. Я сделаю все, чтобы только увидеть, как это чертово звание напишут после твоей фамилии.

— Ну ты-то что можешь сделать? — он спросил это насмешливым и полным ненависти голосом. Прежде чем я смогла ответить, дверь позади нас отворилась, и показалась бабушка.

Она медлила на пороге, уставившись на Криса своим каменным взглядом. Но он, упрямый и неподатливый, не дал ей, как прежде, себя запугать. Он не двинулся со своего места у окна и даже наоборот отвернулся и снова стал смотреть на дождь.

— Мальчик, — её крик хлестнул Криса, как плеть. — Отойди от окна немедленно!

— Меня зовут не «мальчик». Меня зовут Кристофер. Ты можешь обращаться ко мне по имени или вообще никак не обращаться, но никогда не зови меня «мальчик».

Она плюнула за его спиной.

— Но я именно это имя и ненавижу! Оно принадлежало твоему отцу; я по доброте душевной заступилась за него, когда его мать умерла, и ему негде было жить. Мой муж не хотел, чтобы он жил здесь, но мне было жаль парнишку, ведь он остался без родителей, и к тому же его ограбили так жестоко. И вот я изводила мужа просьбами, чтобы он позволил своему младшему сводному брату жить под одной крышей с нами. В конце концов твой отец пришел такой красивый и блестящий и воспользовался нашим великодушием! Обманул нас! Мы посылали его в лучшие школы, покупали ему всегда все самое лучшее, а он похитил у нас дочь, а ведь она была ему племянницей! Она была для нас всем на свете, только она у нас и была, и вот они сбежали темной ночью, а обратно вернулись через две недели, счастливые, улыбающиеся, и просили простить их, ведь они были влюблены! Той ночью у моего мужа случился первый сердечный приступ. Говорила тебе об этом твоя мать, что она и тот человек были причиной сердечной болезни её отца? Он выгнал её прочь, сказал никогда не возвращаться и тут же упал на пол.

Она остановилась, переводя дыхание, и положила большую сильную руку, усыпанную бриллиантами, себе на горло. Крис отвернулся от окна и уставился на нее, так же как и я. Это было больше всего, что она сказала нам с тех пор, как мы поднялись по лестнице, чтобы жить здесь, а это было вечность назад.

— Нельзя упрекать нас зато, что сделали наши родители, — вяло сказал Крис.

— Вас упрекают за то, что вы делаете со своей сестрой!

— Что же мы делаем такого греховного? — спросил он. — Вы думаете, мы можем жить в одной комнате год за годом и не видеть друг друга? Вы же сами поместили нас сюда. Вы заперли нас, так что даже слуги не могут войти. Вы просто жаждете уличить нас в чем-нибудь дурном. Вы хотите, чтобы мы с Кэти подтвердили ваше мнение о браке нашей матери! Посмотрите на себя, вот вы стоите здесь, как святоша в своем сером одеянии, и уверены в своей правоте, а ведь вы морите голодом малых детей!

— Замолчи! — закричала я, ужаснувшись тому, что увидела на лице бабушки. — Крис, ни слова больше! Но он и так сказал слишком много. Она захлопнула дверь в комнату, и сердце у меня подскочило до самого горла.

— Мы поднимемся на чердак, — спокойно сказал Крис.

— Она слишком труслива, чтобы подняться по лестнице. Мы будем там в безопасности, а если она будет морить нас голодом, мы сделаем лестницу из простыней и спустимся на землю.

Дверь снова открылась. Бабушка вошла, решительно шагая вперед с зеленым ивовым прутом в руке и зловещей решимостью во взоре. Должно быть, она припрятала этот прут где-нибудь неподалеку заранее, иначе, как она могла раздобыть его так быстро.