Путь к Мао лежал через Ху Ханмина. Это Чжилинь знал еще тогда, когда покидал Шанхай, направляясь в крестьянскую Хунань, куда, как ему сообщили, Мао вернулся через тринадцать лет, чтобы склонить на свою сторону густонаселенные центральные провинции.

Чжилинь знал, что он не может так просто придти к Мао и посвятить его в свои планы. На этом этапе он вообще не хотел приближаться к коммунистическому лидеру, собираясь пока лишь внедриться в его партию и затем начать потихоньку распространять свои идеи.

Для него также было очень важно подать себя Ху как убежденного коммуниста. Если Ху ему не поверит, Чжилинь знал, что ему не удастся осуществить свой план, который он продумывал в течение стольких лет. Ему, конечно же, было не очень приятно столько откровенно использовать дружбу с человеком, которого он знал в добрые старые годы, но он напомнил себе, что ему приходилось куда более жестоко поступить с людьми, которых он любил даже больше «дяди Ханмина».

Разумеется, он мог бы принести с собой деньги — Мао в этот период отчаянно нуждался в средствах. Но он инстинктивно чувствовал, что это было бы грубой ошибкой. Прежде всего, это бы сразу привлекло к нему внимание. Ну и, конечно, кто-нибудь из ближайшего окружения Мао захотел бы покопаться в его прошлом. А этого Чжилинь ни в коем случае не хотел: слишком большую часть своей жизни он прожил как «проклятый капиталист».

Чжилинь понимал, что сблизило Мао и Ху: их общая любовь к философии. Ну а раз это так, то почему бы и ему не подкатиться к ним обоим с этой же стороны, только использовать несколько иную наживку.

Для Мао он припас Сунь Цзу с его «Искусством войны», которое не помешает коммунистическому вождю в его партизанской войне с Чан Кайши. Для Ху это будет Лао-Цзы, философ, которого Чжилинь серьезно изучал в молодости, но в котором несколько разочаровался впоследствии.

Прежде всего, учение Лао-Цзы слишком заформализовано, а это, по мнению Чжилиня, сковывает философскую мысль в не меньшей мере, чем начетничество. Кстати, по этой же причине он не мог принять полностью и коммунистическую доктрину. Догматизм, считал он, может служить в качестве подручного средства в борьбе с анархией, но как долговременная основа для строительства нового общества он не подходит.

Ху Ханмина он нашел в поле, где тот работал бок о бок с крестьянами. Он постарел, его широкоскулое лицо стало каким-то серым и сморщенным. Чжилинь подумал про себя, что, наверно, эти морщины можно рассматривать как зарубки, которыми жизнь отметила его работу с Мао: в день по зарубке.

— Кого я вижу! Ши Чжилинь! — воскликнул тот, узнав своего старого знакомого, покрытого дорожной пылью и в бедняцкой одежде. — Я знал, что ты придешь к нам в конце концов!

— Нет ничего для человека хуже сиротства, одиночества и мелочной жизни, — откликнулся Чжилинь, цитируя Лао-Цзы.

Ху вытер пот со лба и прищурил глаза.

— Наверно, все-таки ты бежал не столько от мелочей жизни, а от войны? Что, совсем разорен?

Чжилинь покачал головой.

— Не в том дело. Я уже давно избавился от состояния. Я и братьев уговаривал идти сюда, но, видать, их интересы пролегают в иной плоскости. Оно и понятно: им не довелось слушать Сунь Ятсена, да и не знали они таких женщин, как Май. — Он пожал плечами. — Иногда начинаешь ценить вещи только после того, как их у тебя забрали, — закончил он опять цитатой.

Ху осторожно улыбнулся.

— Ну, если так... — Он поднял мотыгу и подал ее Чжилиню. — Вот когда натрудишь хорошенько руки, тогда и поговорим.

Через пять месяцев после того, как Чжилинь пришел в стан Мао, силы коммунистов подверглись первой серьезной атаке со стороны чанкайшистов. До этого он, по-видимому, зализывал раны, полученные под Шанхаем, набирая пополнение в провинциях, не пострадавших от японской оккупации.

Известия о его поражении дошли до провинции Хунань с большим запозданием. Чжилинь очень переживал, представляя себе, что сейчас творится в разоренном городе. Но он знал, что и Афина, и Шен Ли — сильные женщины, каждая по-своему. Он оставил им, уходя, минимальные средства, необходимые для выживания, и верил, что у них хватит сил и мудрости защитить детей.

Начало сезона дождей превратило дороги в грязное месиво, покрыло водой рисовые поля. Силы Мао занимали плацдарм, который, по терминологии Сунь Цзу, следовало бы назвать «замкнутым»: подходы к нему были строго ограничены, а выходы из него — затруднены. Это означало, что предприми Чан сейчас вылазку, войско Мао было бы обречено на поражение. Через своих шпионов Чан, конечно, знал это и поэтому начал стягивать сюда свои силы.

Мао ничего не оставалось, как отдать приказ об отступлении из этого гиблого места. Если бы ему удалось вывести своих людей через широкие рисовые поля, покрытые водой, и через узкий проход между холмами До подхода основных сил противника, был бы шанс спастись от разгрома. Но действовать надо было быстро и слаженно. А вот как раз быстроты-то было весьма трудно ожидать от маоистов, которые последнее время занимались больше сельхозработами, помогая крестьянам, чем боевой подготовкой.

Учитывая все это, Чжилинь рассчитал, что измотанные солдаты Мао будут атакованы или на подходе к холмам или в узком пространстве между ними. Так или иначе, они окажутся в «ловушке», из которой, по мнению Сунь Цзу, армия может вырваться только в том случае, если солдаты будут драться с мужеством отчаяния. Но все равно потери будут колоссальные.

— Не может быть, что нет более разумного выхода, — сказал Чжилинь, когда они с Ху сидели на корточках, подкрепляясь вареным рисом.

— Солдаты пойдут за Мао в огонь и воду, — сказал Ху, торопливо работая палочками. Приказ выступать вот-вот должен был дойти до войска. — Так было всегда. Они верят ему безоговорочно. Мао никогда не ошибался.

До сих пор, -добавил про себя Чжилинь. Он взглянул на сгущающиеся тучи. С самого утра шел дождь, но осадки прекратились примерно час назад. Тем не менее темнота была такая, словно солнце уже час заходило, вместо того, чтобы быть в зените. Чжилинь, которого Цунь Три Клятвы научил предсказывать погоду по направлению ветра, уровню влажности и давления, знал, что в ближайшие полчаса пойдет дождь, причем сильный.

Он бросил мрачный взгляд на бескрайние поля, которые надо было пересечь, прежде чем они подойдут к холмам. Две или три крестьянки все еще копались там, подоткнув под бедра свои грязные домотканные юбки. Они утопали по икры в жидкой грязи и одна из них, как заметил Чжилинь, ухнула по колено, когда сошла со своего места. Нет, подумал он, не дойти нам до холмов вовремя. Это же сплошное болото.

И вдруг он так шумно втянул в себя воздух, что Ху в недоумении поднял на него глаза.

— Что с тобой? — спросил он. — Тебе нехорошо?

— Наоборот, — возразил Чжилинь. — Мне никогда не было лучше, чем сейчас.

От возбуждения у него даже голова немного закружилась: адреналин потоками разливался по телу. Он поднялся на ноги.

— Мне кажется, я знаю, как спасти наших людей.

Ху Ханмин тоже выпрямился, забыв про рис.

— То есть?

— Так ты считаешь, что тактика Мао абсолютно правильна? — обратился он к своему старшему товарищу, вместо того, чтобы сразу дать прямой ответ на прямой вопрос.

Ху кивнул.

— Да, считаю.

— Тогда скажи мне, что произойдет, если завяжется бой с частями Чана, когда наши люди частично выберутся из того прохода между холмами, а частично будут следовать через него узкой колонной?

Печать усталости еще больше обозначилась на лице Ху Ханмина.

— Будет много потерь. Много хороших людей отдадут свою жизнь за дело...

— Им не надо будет умирать, — сказал Чжилинь, подчеркивая каждое слово.

Ху промолчал, ожидая объяснений.

— Посмотри на женщин на рисовом поле, — указал Чжилинь. — Видишь, как медленно они двигаются?

— Это женщины, — заметил Ху, — а не мужчины. Тем более, не солдаты.