Но Инки ощутил новую тревогу.

– Имейте в виду, это девочка, – хмуро известил он Егошина и мать. На самом деле он не знал, кто получится из малыша – кошка или кот. Не сумел пока разглядеть. Но решил на всякий случай оговорить все заранее.

– Какая разница, – сказал Егошин.

– Большая разница. Она вырастет и будет приносить котят. Имейте в виду, я не дам топить ни одного, даже самого дохлого котенка.

– За что мне такое несчастье? – спросила у потолка мать. Похоже, что не про котят, а про Инки.

– Никто никого не будет топить, – пообещал Егошин. – В Брюсове на кошачью мелочь всегда немалый спрос… Ты вот что, Смок, найди для своего зверя коробку и проверти в ней дырки…

– Проверчу… – Инки погладил урчащего малыша и опять глянул на Сима и Жельку. Те, зацепившись ногами за леску, болтались, как подвешенные красные перцы. Ждали.

Инки пообещал:

– Не бойтесь, натяну я для вас там новую леску.

Котенка в самолете не тошнило. Затошнило Инки. Правда, не сразу, а во второй половине полета.

Сперва-то все было хорошо. Во-первых, не страшно (а Инки перед полетом боялся, что будет бояться, и старательно давил в себе этот страх). Во-вторых, интересно. Самолет был маленький, на десяток мест, трясучий, в нем дребезжали дюралевые заклепки. Но Инки летел первый раз в жизни, и все казалось удивительным. Даже замирательным. Как встал набок уехавший вниз аэродром, какими маленькими сделались дома, вышки, тополя; как засверкало в озере, будто в блюдце, лохматое желтое солнце… И потом было здорово: извилистые жилки рек, синие заплаты еловых лесов, густые тени облаков плавно перемещались к хвосту самолета и все время напоминали Инки, на какой он высоте. Иногда самолет на миг проваливался в облачную вату, однако и это было не страшно, забавно даже…

Инки совал руку в накрытую платком коробку, трогал уши котенка. Тот вел себя на удивление смирно. В ответ на Инкины касания тихонько урчал, покусывал его палец гибкими, как щетинки, зубами и сразу начинал его виновато лизать… В общем, с этим зверем все было в порядке. А Инки вдруг ощутил, что с ним – не в порядке. Ни с того ни с сего отяжелело в животе, подкатило к горлу. В один момент. Ох, что сейчас будет! Вот позор-то… Пассажиров, кроме Инки, Егошина и матери, было еще четверо (двое мужчин в пилотских куртках и две тетушки с корзинами). Никто, даже мать, не смотрел на Инки. Только Егошин смотрел, он сидел рядом на твердой клеенчатой скамье. Он сразу все понял. Сел боком, прикрыл собой Инки от остальных, мигом развернул перед ним черный полиэтиленовый пакет.

– Давай, не стесняйся. Это в первый раз бывает у многих.

Инки что делать, начал „давать“. Аж до судорог. Какое уж тут стесненье, не помереть бы. Впрочем, кончилось это быстро. Егошин дал бутылочку пепси, Инки прополоскал рот, сплюнул, сделал глоток, перепуганно прислушался к себе: не начнется ли снова? Кажется, нет. Лишь сосущая пустота под ребрами и легкое „вращение мозгов“, как после карусели. Егошин сунул пакет под скамейку и снова сказал, что с непривычки такое случается со многими.

– А потом люди привыкают…

И стал, перебивая рокот мотора, говорить о старом фильме, где мальчик (вроде Инки) полетел с отцом-летчиком на двухместном самолете в пустыню, к морскому берегу. Мальчишку тоже укачало, он сперва еле держался на ногах. Но когда отец пострадал в схватке с акулами (он снимал подводное кино), мальчик втащил его в кабину и сам довел самолет до аэродрома…

– Не смотрел эту картину?

Инки сконфуженно помотал головой. Понимал, что Егошин отвлекает его разговором от опасности новых приступов… А мать, кажется, ничего и не заметила…

Котенок же по-прежнему ничуть не страдал. „Ну и ладно. Лучше уж я, чем он“, – подумал Инки.

Перед посадкой опять замутило, но самолет запрыгал по грунту и замер.

– С приездом, – сказал Егошин.

„Уф… Пойдем, кысёнок…“ – Инки взял коробку под мышку…

У края лётного поля (похожего на обыкновенное поле с увядшей травой) ждал зеленый, как у военных, „рафик“. В нем, как и в самолете, пахло бензином. Погрузились, поехали. Инки держал коробку с котенком на коленях и не глядел в окно: боялся, что затошнит снова. Но обошлось.

Дом, где жил Егошин, оказался красный, кирпичный, казенного вида.

– Квартирный блок лётного состава, – сказал Егошин то ли матери, то ли Инки (или сразу обоим). – Снаружи казарма, но внутри жить можно…

У Егошина было две комнаты. Вернее, даже три, но третья – клетушка, бывшая кладовка. В длину метра три, в ширину и того меньше. И окошко узкое, в одну створку.

– Раньше с нами товарищ жил, для него и переделали чулан в каюту, – объяснил Егошин. („С кем это с нами?“ – мелькнуло у Инки. Он тогда еще не знал про первую жену Егошина.) – Решай, Смок. Будешь спать в большой комнате или устроишься здесь?

– Здесь.

Много ли ему надо? Потеснее, чем прежнее жилье, зато интересно – будто и правда каюта.

У обшитой желтыми досками стены стояла деревянная кровать с пружинным матрацем. Инки бросил в изголовье сумку, взял котенка, лег, посадил малыша на грудь.

– Кешенька, ну что ты сразу брякаешься навзничь, – сказала мать. – Надо же сначала устроиться…

Он привычно съежился внутри от „Кешеньки“, а Егошин сказал через порог:

– Да пусть отдохнет. Умотался человек…

Инки остался один. Погладил котенка.

– А ты тоже умотался?

Тот нетерпеливо дернулся. Ему хотелось пойти познакомиться с новыми местами.

– Постой… кто ты на самом деле? Девица или… ну-ка?

Котенок оказался мальчишкой (и замечательно: не будет проблем с „новым поколением“!). Инки придумал ему храброе мужское имя – Альмиранте. По-испански значит Адмирал. В компьютерной игре „Конкистадоры“ был хороший дядька альмиранте де Кастаньеда, он всегда носил черный распахнутый камзол и белую кружевную сорочку. И котенок тоже был черный с белой грудью и животом.

– Будешь Альмиранте, понял?

Котенок не возражал, но и согласия не изъявил. Он гонял по полу неизвестно откуда взявшуюся катушку от ниток.

– А сокращенно будешь Алька, – сказал Инки. Потому что гордое многосложное имя все же не очень годилось для легкомысленного кошачьего пацаненка. По крайней мере, пока не вырастет.

К вечеру каюту оборудовали полностью. Большущая, как водонапорная башня, тетка притащила узкий, похожий на тумбочку комод, собственноручно утвердила его под окном.

– Вот, господа хорошие. Для имущества юного обитателя…

– Спасибо, Риточка, – торопливо сказал Егошин. – Смок, это моя старшая сестра, она живет по соседству. Можешь звать ее тетя Рита.

– Маргарита Леонтьевна, – уточнила „тетя Рита“, шевельнула кустистыми бровями и глянула на Инки. Но Инки показалось, что суровость не настоящая.

А с матерью Маргарита Леонтьевна разговаривала с ласковой вежливостью, за которой (как опять же почудилось Инки) суровости было больше. Впрочем, кто их, женщин, поймет. Мать старательно улыбалась.

Поставили в углу облезлую, но прочную этажерку, столик напротив кровати. Нашлась в квартире стремянка, и в тот же вечер Инки натянул под высоким потолком капроновую леску. От угла у двери до другого угла, у окошка.

– Зачем это? – подозрительно сказала мать.

– Надо…

Она пожала плечами, а Инки стал вешать часы. Дело оказалось нехитрое, гвоздь легко вколотился в обшитую досками стену (не то что в кирпичи прежней комнаты). Шишкастая гиря натянула цепочку. Инки поставил стрелки на половину девятого, осторожно толкнул маятник. „Дагги-тиц“, – тут же знакомо отозвались ходики. Все, мол, в порядке, мы не будем замирать и капризничать. Инки скакнул со стремянки на пол. Маятник ходил туда-сюда в привычном ритме. Крохотная искра от настольной лампочки сидела на ободке почищенного жестяного диска. На миг показалось даже, что не просто на ободке, а на слюдяном мушином крылышке…

Альмиранте (то есть Алька) сел под часами и следил за маятником. Его голова с подсохшими болячками на ушах покачивалась туда-сюда с той же частотой, что и маятник. Похоже, что у ходиков с кошачьим организмом возник таинственный живой резонанс (как с мухой Дагги-Тиц). Сим и Желька, уцепившись красными ножками за леску, повисли вниз головой и тоже качались – в том же ритме. Их волосы свесились и похожи были на светлые растрепанные кисточки.