Теперь следовало пойти в сарайчик — там была и наковальня из куска рельса, и приспособленная под верстак широкая скамейка, и много подходящих инструментов. Но спускаться на двор было лень. Лодька притащил из общей кухни литой старинный (тоже общий) утюг, утвердил его на подоконнике и приготовился гнуть и плющить проволоку прямо здесь.

А за стенкой в это время не смолкала красивая, слегка печальная музыка.

Борька покривился:

— К вам когда ни придешь, обязательно этот патефонный вой…

— Ну и что? Если человеку нравится такая мелодия? Это Пуччини…

— У меня от такой Пуччини пучит живот, — неуклюже сострил Борька.

— Балда ты. Это увертюра к опере «Чио-Чио-сан». Галчуха ее всегда заводит, если у нее опять сердечные неудачи…

Галчуха (то есть Галка или Галя) была племянница соседей Суреповых: паровозного машиниста Кузьмы Степаныча и его жены тети Таси. В прошлом году она приехала из села Голышманова, поступила в фельдшерско-акушерское училище (что рядом с прежней Лодькиной школой, в старинном доме бывшего капиталиста Яши Шайчика), прижилась у дядюшки с теткой и стала им помощницей. Была она чувствительная, добрая и некрасивая. И влюбчивая. У некрасивой и влюбчивой — какая жизнь? Сплошные душеные расстройства. Галка лечила страдающую душу музыкой. Кузьма Степаныч в сорок шестом году привез из Манчжурии трофейный японский патефон и два десятка большущих тяжелых пластинок с вишнево-золотыми этикетками фирмы «Viсtor». Музыка на пластинках была мелодичная, трогательная (вроде этого Пуччини), Лодьке она нравилась Бывало, что он приходил к Галчухе, и они слушали патефон вдвоем. При этом Галя иногда признавалась Лодьке в своих страданиях.

— Сперва улыбался так по-хорошему, обещал «пойдем на танцы», а потом я вижу, как дружкам издали показывает на меня, и они хихикают. Разве это благородно, Лодик?

— Гад какой! — сочувствовал ей Лодька.

— Ты все понимаешь… — вздыхала Галчуха. — А они… Конечно, если я такая уродина…

— Никакая ты не уродина! — уверял он скуластую, отчаянно курносую и белобрысую Галку. — Не обязательно ведь быть как Наталья Гончарова! У тебя глаза красивые.

Глаза у Галки и правда были славные: серые, большие, опушенные густыми ресницами… Услышав Лодькин комплимент, Галчуха утешалась и ставила новую пластинку. Потом садилась рядом на диван с дребезжащими пружинами, обнимала Лодьку за плечо и доверительно шептала:

— Спасибо, Лодик… А кто такая Наталья Гончарова?

— Ты что! В школе не учили, что ли? Это жена Пушкина, из-за которой он стрелялся с Дантесом.

— Ой, да… я знаю. Только забыла, что у нее такая фамилия… А у тебя, наверно, всегда пятерка по литературе, да?

— Вовсе не всегда, — неловко отпирался Лодька. И слегка отодвигался, ощутив через рубашку теплое Галкино плечо…

Плоскогубцами Лодька и Борька отгрызли от проволоки полуметровый кусок, согнули в узкую петлю и начали на утюге плющить и сгибать еще сильнее.

Музыка выключилась, Галчуха возникла в дверях.

— Вы чего это грохочете, как на танковом заводе? Даже патефон подскакивает.

Борька собрался, конечно, сообщить, что ни фига, мол, с твоим самурайским трофеем не сделается, но Лодька опередил:

— Да мы быстро. Шнуровку мастерим для нового мячика. Кончаем уже…

Галчуха подошла, глянула, работу одобрила (знала, что такое «шнуровка»).

— Подождите, я сейчас…

Сходила к себе, принесла из дядюшкиных запасов моток синей блестящей изоленты (в ту пору это была редкость).

— Вот, обмотайте рукоятку.

Рукоятку из согнутой в четыре раза проволоки обмотали. Шнуровочка стала прямо как фабричное изделие.

— Галка, спасибо!

И Борька смягчился, пробормотал, что, мол, мерси вам…

Галчуха ушла, за стенкой опять зазвучала «Чио-Чио-сан», Лодька стал укладывать в чемодан инструменты и проволоку. Борька перегнулся через его плечо.

— А это у тебя что? — И он вытащил из-под противогазной маски неровную, стянутую резинкой пачку целлулоидных пластинок Разноцветных и блестящих.

— Да так… — слегка смутился Лодька. — Насобирал на свалке…

— А зачем?

— Ну, ни за чем. Красивые потому что. Думал: может, смастерю чего-нибудь…

— А чего? — настырно спросил Борька.

Борька снаружи не был похож на человека с тонкой натурой. Мешковатый и толстогубый, с круглой, стриженной ежиком головой и мясистыми ушами, он незнакомому человеку мог показаться туповатым лентяем (впрочем, лентяйничать он и в самом деле любил, но не всегда). Однако нервы у него были чуткие. И теперь он сразу ощутил, что Лодька не говорит всей правды.

Значит, вот как! Мало того, что лучший друг в одиночку, без него, без Борьки, лазил по свалке, так еще и с какой-то тайной целью! И теперь что-то скрывает!

Борька не стал прятать обиду.

— Чего ты хотел мастерить-то? Что-то задумал без меня, а теперь еще и скрываешь…

Лодька знал, что друг не только чуток, но и ревнив. Не стал осложнять обстановку.

— Балда ты, Боренька. Я скрывал, потому что это для тебя… Хотел сделать мозаику, морскую картину из пластмассы в подарок на твой прошлогодний день рожденья. А потом увидел в «Когизе» «Героя нашего времени» и решил, что такой подарок лучше…

Борька засопел. Читать он любил не меньше Лодьки, «лермонтовским подарком» был весьма доволен и теперь видел, что «накатил» на друга зря.

— Да я чего… Просто спросил… А давай, правда, сделаем мозаику! Вместе!

На Борьку порой находило «художественное» вдохновение. Так он в прошлом году выдвинул идею смастерить из картона рыцарский замок (как в трофейном кино о Робин Гуде), и они с Лодькой смастерили и не раз потом играли в осаду крепости, которую пытались взять штурмом шахматные пешки, а защищали бумажные солдатики.

— Да зачем нам теперь мозаика? — усомнился Лодька.

— Ну… подарим кому-нибудь.

— Кому?

— Кому-нибудь… — Борьку, видать, соблазнял сам процесс изготовления мозаичной картины из разноцветной пластмассы (изумрудно-зеленые и синие с белой рябью пластинки так и просились превратиться в бурное море). И вдруг его осенило: — А давай Матвею Андреичу! Ему в сентябре стукнет уже пятьдесят лет! Порадуем старика!

Эта мысль не вызвала у Лодьки никаких возражений. Наоборот…

Матвей Андреевич преподавал русский и литературу. Седоватый, с редкими, зачесанными назад волосами и морщинистым лицом, он ходил в мешковатых штатских брюках и суконной гимнастерке с широким ремнем. Говорили, что гимнастерка — с военных времен, когда Матвея Андреевича крепко ранили под Варшавой… Его любили. Впрочем, не все. Некоторые типы, вроде Суглинкина и Бахрюкова, считали, что он «псих» и «зануда». Бывали случаи, что «Матвей» хватал какого-нибудь балбеса за шиворот, вытаскивал из-за парты и кричал:

— Я вам преподаю русскую словесность, а не фигли-мигли! А вы под стихи Пушкина смеете плеваться жеваной бумагой! Убирайтесь вон!..

(Матвей Андреевич в особо напряженные моменты обращался к ученикам на вы.)

Однажды Лодька видел в коридоре, как Матвей Андреевич тряс за плечи девятиклассника Лешку Григорьева и, заикаясь, выговаривал:

— В-вы негодяй! К-как вы смели!.. Я больше не желаю вас видеть! П-прочь с моих глаз!

И Лешка пошел, сутулясь.

Лодька догнал его во дворе и сочувственно спросил:

— За что он тебя так?

— За дело… — буркнул тот, не глядя. И быстро зашагал к школьной калитке…

Но такое случалось не часто. Обычно Матвей Андреевич был добродушен, почти никогда не ставил плохих отметок за невыученные стихи, а говорил: «Ты, голубчик, сегодня дома еще позанимайся, а завтра я опять спрошу, а то ведь срам — получать двойку за всем известное «Белеет парус одинокий…» И рассказывал про писателей он вовсе не занудно, а всегда интересно, гораздо лучше, чем написано в учебнике (будто он с этими писателями долго жил рядом и все про них знает)…

Был Матвей Андреевич классным руководителем в шестом «А», где учился Борька. Шестиклассник Аронский не отличался ни грамотностью, ни усердием в изучении русской литературы (при всей своей любви к чтению!), но Матвей Андреевич ценил его за хороший голос. Петь Борька умел и любил и всегда выручал свой класс (а значит и руководителя) на конкурсных школьных смотрах и пионерских концертах.