— Михаил Николаевич Гордеев, — ни с того ни с сего ляпнул лекарь.

— М-м-михаил Н-н-николаевич, — не без труда повторил господин. — Мудрено-то как.

— Можно Мих.

— А меня — Магутерра, — и молодой человек почему-то улыбнулся. — Куда путь держишь, путник Мих?

— Исполнить свое предназначение, — опять неизвестно зачем выпендрился лекарь.

У господина Магутерры полезли на лоб большие черные глаза в длинных ресницах: «Вот это совпадение, Мих. Я ведь еду точно за тем же. Нет, таких совпадений просто не бывает. И ты знаешь, как это предназначение исполнить?»

— Да в том-то и дело, что нет.

— Тебе приходили послания, я прав?

— Да. Послания приходили. На русском… То есть я хотел сказать, на одном из древних языков. Сны какие-то странные снились. В общем, полнейшая ерунда. Очень, правда, на нервы действующая. А с вами тоже происходило что-то подобное?

— Еще как. А куда ты идешь, Мих? Тебя куда-нибудь тянет? Что-нибудь направляет твой путь?

— Да вроде нет. А иду я сначала к лесу. Потом в горы. А потом в город Милоград…

— …Потому что там живет Данница Ивка.

— А вы откуда ее знаете, Магутерра?

— Эта девушка все время встречается на моем пути. Как будто кто-то нарочно сталкивает нас друг с другом. И с тобой, по-видимому, тоже. Впрочем, боюсь, у нас теперь только одна дорога, проложенная неведомой нам силой. Мих, если у нас общая цель, не отправиться ли нам дальше вместе?

— Если господин не против…

— Господин не против. Не выпить ли нам за это вина, путник?

Глава восьмая

— Дорогой мой, на чем держится Мир?

— Мой дорогой, непонятно, как он вообще еще держится.

Из разговора двух умных магов

Ивка

Ивка лежала на мягкой перине и ленилась. Плотная ткань вздувалась вокруг, как взбитое картофельное пюре, кое-где из нее вылезли и торчали утиные перья. Сил не было ни лицо сполоснуть, ни спуститься вниз, узнать, не подъехал ли идущий в нужную сторону караван. Помани Ивку кто с первого этажа свежим калачом — и то не пошла бы. Ноющей спине было так приятно, а ногам так тепло. Ни о чем толком не думалось в легкой, как прозрачная кисея, дреме.

Вчера, на подъезде к перегону, у телеги, на которой Ивка ехала, сломалась ось, и девушке пришлось уже в темноте пешком добираться до гостиницы. Еле добрела. Уже несколько дней подряд падал тяжелый, мокрый снег, смешивался, тая, с дорожной грязью. Ноги вязли в холодной жиже: Ивка несколько раз чуть сапоги не потеряла. Хорошо, хоть ноги не замочила. Она, конечно, девка крепкая — все простуды в жизни по пальцам одной руки перечесть можно, но все равно, брести по полю в мокрых чулках было мало приятного.

Хотела под это дело заплатить вознице только половину уговоренного, но его малолетняя чумазая дочка в дырявых башмаках, увидев, как взрослые ругаются-торгуются, вцепилась Ивке в юбку, подняла такой вой и визг, что проще было медяк кинуть, только чтобы тихо стало.

Но подумала Ивка напоследок, что если ее сын, когда подрастет, так за Ма стоять будет, то, может, хорошо у нее все в жизни сложится. Как у людей. А потом, когда вырастет, сын на руках ее носить сможет, как Егужонок бабку Егужиху, когда у той нога сильно подвернулась.

Живот за последние несколько недель вырос неимоверно. Давил вниз, на утробу. И там, внизу, было больно при ходьбе. Да еще малыш брыкался сильно, особенно ночью. Не давал спать. Уставала Ивка теперь тоже быстро. Все норовила присесть, да прилечь. Как старушка какая.

Ивка очень себя хвалила, что повернула к дому задолго-заранее. Когда еще много незачеркнутых сот оставалось на многострадальном листе бумаги, подправленном магом Остином на прощание, но все равно имевшем такой вид, будто жевала его голодная драконица. Листок этот служил Ивке верой и правдой. Хозяева караванов теперь неохотно брали Данницу с собой. Обходили со всех сторон по три раза, выпытывали, когда должны начаться роды. Тогда и появлялась на свет заветная бумажка. Ивка со знанием дела показывала незачеркнутую решетку, вместе с караванщиком считала соты, и по всему выходило, что времени еще достаточно. А оставшиеся после этого сомнения вполне решались лишней монетой.

Можно было не торопиться, не нервничать, проситься только во вселяющие доверие караваны, а в особо холодные дни отсиживаться на постоялых дворах. У печки с чашкой крепкого чая и миской молока.

Приближалась зима. Каша из снега и грязи к утру замерзала. На закаменевшей, неровной земле подворачивались ноги.

В дверь осторожно постучали. Подождали и постучали еще, чуть сильнее.

Не открою! — упрямо подумала Ивка. — Я сплю. Неужели не понятно.

Хвост настороженно поднял уши, вопросительно посмотрел на хозяйку: «Пойти сожрать надоедливого визитера или облаять просто?»

— Эй, не здесь ли остановилась Данница по имени Ивка? — осторожно спросили за дверью.

Голос был знакомый. Ивка не сразу вспомнила, кому он принадлежит. А когда вспомнила… Откуда только силы взялись. Вмиг соскочила с мягкой перины, метнулась к двери, отомкнула запор.

— Славен, ты! Откуда? — взвизгнула, повисла на шее, вдохнула знакомый запах сухой ковыль-травы.

А Славен уже целовал горячими губами Ивкино лицо, глаза, шею, большие ладони, розовые лепестки ногтей, прохладный чистый лоб.

— Так я же говорил, приду за тобой в Милоград. Ну, если совсем честно, то еду туда по делам, везу товар скобяной. А внизу говорят — в комнате наверху Данница остановилась. Я сразу почему-то о тебе подумал. Дай-ка посмотрю. Какая ты, мать, круглая стала. На драконе в три дня не объедешь. Зато и грудь ладонью не накроешь. Совсем рожать скоро?

Взял за округлившуюся белую руку: «Миловать-то тебя еще можно?»

— Ой, не знаю, — такая мысль Ивке в голову еще не приходила. — Как бы чего с ребенком…

— Ну и не надо.

Ей показалось, или Славен вздохнул облегченно?

— Вот родишь богатыря — снова моя будешь. Идем вниз. Здесь в трактире знатную утку подают, в меду жаренную.

Ивка сидела на широкой скамье, грызла ужасно вкусную утиную ногу, рассказывала Славену о своих путешествиях и все время смеялась. Просто остановиться не могла. Отчего-то на душе сразу так светло стало. Будто встала утром и перемыла все окна в доме. А потом туда заглянуло солнце и заиграло на стекле. Подумалось, что теперь до Милограда уж точно без приключений доберется. Со Славеном не может быть иначе. Вон какой он сам высокий и ладный, и заботливый. И фургона два у него, новые, крепкие. И дракона четыре. Молодые, горячие. И Хвост вон рядом лежит. Вроде глаза закрыты, а Ивке все равно ясно, что он успевает за всем происходящим следить, охраняет. И если что — ногу откусит, сомневаться не будет.

Ивка так наелась, что прямо сидеть не могла. Откинулась на спинку скамейки, вытянула под столом ноги. Ребенок в животе тяжело забил пятками: ему не нравилось соседство набитого уткой желудка.

Захотелось растянуться на кровати. И чтобы Славен был рядом, гладил по спине, по груди, дышал в ухо…

Распахнулась входная дверь. Внутрь вбежал расхристанный дядька с седыми усами и красной, как свекла, потной лысиной; руки у него были в крови.

Завыл-затянул: «Лекаря скорее, лекаря! Молодые господа отходют. Все отдам. Только лекаря скорее».

— Славен потянул дядьку за подол рубахи, заставил присесть.

— Что у тебя там случилось?

— Господа умирают. Помощь, помощь нужна.

— Деньги у господ есть?

— Сыновья местного контеза Рижны. Тот ничего не пожалеет за своих детей.

— Ну тогда, считай, ему повезло. Вот перед тобой Данница. Очень опытная. В конце своего пути. Идем, Ивка, у тебя ведь еще чеканка осталась?

Ивка только головой кивнула.

— Как зовут тебя, добрый человек? — спросил Славен.