Я вспомнил, как, когда мы пожимали руки, Риккетс, наконец избавившись от нас, внезапно сделался дружелюбным. «Если бы только у нас были деньги!» — повторил он на прощание.

Я знал, что Гумбольдт изводится от нетерпения, но мне нужна была хотя бы минутная передышка. Я стоял под каменной коричневой аркой, на отполированном ногами камне, и белки-попрошайки подбегали ко мне со всех сторон гладкого четырехугольного двора — прекрасное место для прогулок! Было зябко, висел туман, и тусклое ноябрьское солнце пронизывало веточки световыми пятнами. В то утро лицо Демми Вонгел светилось такой же солнечной бледностью. В пальто из сукна с куньим воротником, поскрипывая потрясающе сексуальными коленками, переступая узкими ступнями принцессы и вздрагивая тонкими ноздрями, почти такими же выразительными, как и глаза, жадно вдохнув, она поцеловала меня, коснувшись моего лица теплой щекой, и пожала мне руку туго затянутой в перчатку рукой:

— У тебя все получится, Чарли. Все будет просто здорово.

А потом мы расстались. На Пенсильванском вокзале ее ожидало такси.

Я подозревал, что Гумбольдт оценит мое выступление иначе.

Но, как ни удивительно, ошибся. Когда я показался в дверях, он выгнал студентов. Он уже давно довел их до состоянии литературной экзальтации. Они все время крутились вокруг него, поджидали в коридоре со своими рефератами.

— Джентльмены, — провозгласил Гумбольдт, — произошло нечто важное. Все собеседования отменяются — переносятся на час позже. Одиннадцать теперь будет двенадцать, а два тридцать — три тридцать.

Я вошел. Он закрыл дверь заваленного книгами жаркого и прокуренного кабинета.

— Ну? — требовательно произнес он.

— У него нет денег.

— Он не сказал «нет»?

— Ты знаменит, он тебя уважает, восхищается тобой, мечтает, как бы тебя заполучить, но не может организовать кафедру без денег.

— Он так сказал?

— В точности так.

— Похоже, я его сделал! Чарли, я его сделал! Мы его сделали!

— Как это, ты его сделал? Как мы его сделали?

— А так — хо, хо! Он спрятался за бюджетом. Не кричал: «Да ни за что!» Не говорил: «Ни при каких обстоятельствах». Или: «Идите вы ко всем чертям». — Гумбольдт засмеялся своим беззвучным вибрирующим смехом, сочившимся через крошечные зубы; над головой его витал ореол дыма. Когда он так смеялся, то напоминал мне Матушку Гусыню. Или корову, которая прыгнула выше луны. — Монополистический капитализм обходится с творческими людьми, как с крысами. Что ж, эта фаза истории закончилась… — Даже если это и было правдой, я все равно не понимал, какая тут связь. — Мы получим должности.

— Ну объясни же наконец!

— Объясню позже. Но ты молодец.

Гумбольдт принялся набивать свой портфель, как всегда делал в решительные моменты. Щелкнув пряжкой, он откинул провисший клапан и стал вытягивать из портфеля какие-то книги, бумаги и пузырьки с лекарствами. При этом он странно перебирал ногами, словно за щиколотки его царапали кошки. Вытряхнув все, он начал набивать ободранный кожаный портфель другими книгами и бумагами. Снял с вешалки широкополую шляпу. Как и герой немого кино, решивший отвезти в большой город свое изобретение, он отправлялся в Нью-Йорк.

— Напишу ребятам записку. Я вернусь завтра, — объявил он.

Я проводил его до станции, но больше он не сказал мне ни слова. Запрыгнул в вагон старинного местного поезда. Помахал мне пальцами через грязное окно. И уехал.

Я мог вернуться в Нью-Йорк вместе с ним, я ведь явился сюда только ради разговора с Риккетсом. Но его снова обуяла Мания, и лучше было оставить его в покое.

Итак, я, средних лет Ситрин, удобно растянулся на диване в кашемировых носках (представляя, как ноги погребенных — ноги Гумбольдта — рассыпаются в прах, точно листья табака), восстанавливая в памяти события, которые истощили и свели на нет моего упитанного вдохновенного друга. Его талант истлел. Теперь уже мне подошла пора задуматься, что делать с талантом в наши дни, в этом возрасте. Как предотвратить проказу души. Похоже, это грозило мне самому.

Моя медитация понеслась вслед за Гумбольдтом, как оголтелая. Вот он курит в поезде. Я видел, как быстрым шагом, с маниакальной устремленностью он пересекает огромный зал Пенсильванского вокзала под грязным одноцветным стеклянным сводом. Вот он берет такси, хотя обычно обходится подземкой. Но сегодня каждое его действие значительно, беспрецедентно. Сегодня он не может рассчитывать на благоразумие. Благоразумие преходяще, оно идет коротким путем. И однажды уйдет навсегда. И что тогда делать? Потеряй его Гумбольдт раз и навсегда, и они с Кэтлин будут нуждаться в огромном количестве денег. А постоянную штатную должность в Принстоне, как он говорил мне, может занимать любой псих, и никто даже не заметит. Ах, бедный Гумбольдт! Он мог быть — нет, он был таким замечательным!

И вот сегодня он воспарил. Решил забраться на самый верх. И когда этот замутненный дух стал во весь рост, наверху увидели его значимость. Гумбольдта встретили с интересом и вниманием.

Гумбольдт направился к Уилмуру Лонгстафу, знаменитому Лонгстафу, эрцгерцогу высшего образования в Америке. Лонгстафа назначили первым директором нового фонда Белиши. Белиша был богаче Карнеги и Рокфеллера, и Лонгстаф распоряжался сотнями миллионов, отпущенными на науку и образование, на искусство и социальное обеспечение. В этом фонде Гумбольдт уже успел обзавестись синекурой. Ее устроил добрый друг Гумбольдта Гильдебранд. И этот Гильдебранд — жуир, издатель авангардной поэзии и сам поэт — сделался покровителем Гумбольдта. Он открыл Гумбольдта в нью-йоркском Сити-колледже, восхищался его работами, обожал беседовать с ним, оберегал, держал на зарплате в «Гильдебранд и К°» на должности редактора. Поэтому, поливая грязью Гильдебранда, Гумбольдту приходилось понижать голос:

— Он крадет у слепых, Чарли! Он пользуется карандашами, которые общество слепых рассылает по почте. А сам никому и пенни не пожертвует.

Я, помнится, ответил:

— Просто скупердяи-богачи — это такой вид.

— Да, но он переигрывает. Попробуй пообедать у него в доме. Помрешь с голоду. Думаешь, почему Лонгстаф нанял Гильдебранда за тридцать тысяч, чтобы планировать литературную программу? Из-за меня! Если ты фонд — ты не можешь обращаться к поэтам напрямую, ты идешь к тому, у кого целая конюшня поэтов. Поэтому я делаю всю работу и получаю только восемь тысяч.

— Восемь тысяч за совместительство, по-моему, неплохо, а?

— Чарли, с твоей стороны поддевать меня социальной несправедливостью

— это мелко. Я тебе жалуюсь на свою обездоленность, а ты упрекаешь меня привилегиями, имея в виду, что сам ты дважды обездоленный. Я отрабатываю у Гильдебранда все до копейки. Он никогда не читает рукописей. Он всегда то в круизе, то катается на лыжах в Солнечной Долине. Без моих советов он публиковал бы туалетную бумагу. Я спас его, иначе он бы сделался миллионером-филистером. Если бы не я, черта с два он заполучил бы Гертруду Стайн. Да и Элиота тоже. Благодаря мне ему есть что предложить Лонгстафу. Но мне категорически запрещено говорить с Лонгстафом самому.

— Не может быть!

— Говорю тебе! — подтвердил Гумбольдт. — У Лонгстафа есть личный лифт. Только на нем можно попасть в его пентхаус. Я видел Лонгстафа издалека, но меня предупредили держаться от него подальше.

А спустя годы я, Ситрин, сидел в вертолете береговой охраны рядом с Уилмуром Лонгстафом, низвергнутым с вершин. К тому времени он уже состарился. А я помнил его в расцвете сил, когда он выглядел как кинозвезда, как пятизвездный генерал, как макиавеллиевский Князь, как аристотелевский человек великой души. Лонгстаф боролся против технократии и плутократии при помощи классического искусства. Он подталкивал наиболее влиятельных людей в стране к обсуждению Платона и Гоббса[198]. Он заставлял президентов авиакомпаний и правление фондовой биржи разыгрывать «Антигону» в залах заседаний. Что правда, то правда, Лонгстафа во многих отношениях можно назвать человеком исключительным. Он был превосходным просветителем, даже благородным. Вероятно, его жизнь текла бы гораздо спокойнее, будь его поведение менее шокирующим.