— Шансы есть всегда, мне кажется.

— То есть положение вы считаете безнадежным, — отрезал Фергюсон. — А я нет. Я знаю себя. Знаю мою жену. Холли — заблудившийся ребенок, который наделал глупостей. Я способен простить ее и уверен, что мы можем попробовать заново.

Глаза его сияли фальшивым эйфорическим светом, и мне стало не по себе.

— Сейчас бессмысленно обсуждать это. Я еду в один городок, где надеюсь узнать что-нибудь определенное о ее прошлом, о ее связи с Гейнсом. Вы можете до завтра полностью отключиться? Вообще ни о чем не думать?

— Куда вы едете?

— В городок под названием Маунтин-Гроув. Холли его когда-нибудь упоминала?

— По-моему, нет. А она прежде жила там?

— Не исключено. Утром я все вам доложу. До утра вы продержитесь?

— Конечно, — сказал он. — Я не бросил надеяться, вовсе нет. Я преисполнен надежды.

Или отчаяния, такого острого, подумал я, что он даже не ощущал, как оно в него въедается.

Горы, от которых городок получил название Маунтин-Гроув[9], возвышались на юго-западном горизонте, как безглазые гиганты. Их огромную темноту и колоссальную темноту неба беспутным пунктиром нахально прострочили фонари главной улицы.

Она была точным подобием сотен других главных улиц небольших городов в стороне от побережья: закрытые на ночь продовольственные магазины и магазины готовой одежды, еще открытые рестораны, бары и кинотеатры. Правда, на тротуарах, пожалуй, было больше людей, а на мостовой — больше машин, чем в обычном городке после девяти вечера. Пешеходы по большей части были в шляпах и сапогах с каблуками, какие носят на ранчо. Молодые люди за рулем гнали свои машины так, словно их армию обратили в паническое бегство.

Я остановился у бензоколонки, купил бензина на два доллара, разменяв мою последнюю десятидолларовую бумажку, и попросил у владельца разрешения заглянуть в телефонную книгу. Он был стар, с лицом красным, как индюшачий гребень, и глазами как два кусочка слюды, которыми он впивался в меня на случай, если бы мне вздумалось утащить книгу, прикованную цепочкой к стенке.

Из книги следовало, что миссис Аделаида Хейнс проживает в доме номер 225 по Канал-стрит, как значилось и в адресе, записанном миссис Уэнстайн. Краснолицый старик объяснил мне, как туда добраться. По городу, как ни душило меня волнение, я ехал, строго соблюдая ограничение скорости.

Канал-стрит была обсажена деревьями, за которыми стояли дома, построенные лет тридцать назад. Номер 225 оказался деревянным бунгало с фонарем на веранде, свет которого, зеленея, просачивался сквозь густую завесу плюща, доходящую до карниза. В окне у двери белела карточка, и, поднимаясь по ступенькам, я прочел: «Уроки пения и игры на фортепьяно».

Я нажал на кнопку звонка рядом, не услышал внутри никакого звука и постучал в затянутую металлической сеткой дверь. Дыры в сетке были небрежно заделаны чем-то, смахивавшим на шпильки для волос. Внутреннюю дверь открыла пожилая женщина, чего я и ожидал, памятуя о шпильках.

Она была высокая, с хрупкими костями и тонкая до голодной худобы. Лицо и шея загрубели от долгих лет под калифорнийским солнцем, и прижатые к горлу пальцы, казалось, ощущали это. И все-таки в ней чувствовалось умение держаться и какая-то упрямая моложавость. Уложенные кольцами густые черные волосы были как свернувшиеся во сне опасные воспоминания.

— Миссис Хейнс?

— Да, я миссис Хейнс. — Жилы у нее на шее напрягались, точно канаты лебедки, поднимающей звуки из гортани. — А кто вы, сэр?

Я протянул ей мою карточку.

— Уильям Гуннарсон, адвокат в Буэнависте. Если не ошибаюсь, у вас есть сын Гарри.

— Генри, — поправила она. — Я называла его Гарри, когда он был ребенком. Но теперь он взрослый, и его имя — Генри.

— Я понимаю.

В ее жеманные интонации вплеталась дисгармонирующая дикая нота, и я внимательнее вгляделся в ее лицо. Она улыбалась — но не так, как улыбаются матери, говоря о своих сыновьях. Ее губы казались сдвинутыми по отношению к костям лица. Они были открыты и скошены в кривой усмешке.

— Генри нет дома, как вы, конечно, знаете. — Она поглядела мимо меня на темную улицу. — Он уже много лет не живет дома. Но вы же это знаете. Он живет в Буэнависте.

— Разрешите, я войду, миссис Хейнс? Возможно, вас заинтересует то, что я вам скажу. Мне очень хотелось бы поговорить с вами.

— Я здесь совсем одна. Но, разумеется, вы понимаете это. Мы будем с вами совсем вдвоем.

Нервный смешок вырвался из-под ладони, с запозданием прижатой ко рту. Помада перекочевала на пальцы. Они дрожали, как камертон, все время, пока она отпирала дверь из сетки.

Я вошел, и меня обдало ее духами. Она была надушена так крепко, что казалось, скрывала за этим свой страх.

Следом за ней я вошел в довольно большую комнату, которая явно предназначалась для занятий музыкой. У внутренней стены стояло пианино того же возраста, что и дом. С мохерового кресла, подвергавшегося потрошению, взвился сиамский кот, повис в воздухе, сверкая на меня золотистыми глазами, затем оттолкнулся от ручки раскоряченного кресла, собрав все четыре ноги вместе, как горный козел, приземлился на табурете перед пианино, взял гневный аккорд и взлетел на крышку. Там, попетляв между метрономами и пюпитрами, он скорчился позади старомодной фотографии девушки в шляпе колоколом.

Фотография была превосходной. Надменная красота девушки бросалась в глаза, как маска гордости и боли.

— Снято в Сан-Франциско, — сказала миссис Хейнс светским тоном. — Лучшим фотографом города. Я была очень красива, не правда ли? Я давала концерты в Сакраменто и Окленде. Оклендская «Трибьюн» предсказывала мне большое будущее. Затем, к сожалению, я потеряла голос. Одно несчастье следовало за другим. Мой второй муж выпал из окна как раз тогда, когда он успешно завершал крупную биржевую операцию. Мой третий муж покинул меня. Да, покинул. И предоставил мне содержать и растить нашего младенца сына на то, что еще приносила мне музыка.

Это был монолог из пьесы — пьесы, разыгрываемой тенями в театре ее сознания. Она стояла рядом с пианино и декламировала монотонным голосом без малейшего чувства и выражения.

— Но ведь вы все это знаете, не правда ли? Я не хочу занимать... надоедать вам своими печалями. Во всяком случае, у медалей есть другая сторона и ад имеет свои пределы. — Она улыбнулась той же расплывчатой улыбкой. — Садитесь же, не будьте так робки. Разрешите, я угощу вас кофе. У меня еще сохранилась моя серебряная кофеварка.

— Благодарю вас, не утруждайте себя.

— Боитесь, я подолью отраву вам в чашку? — Возможно, это была милая шутка, но она провалилась с треском, а миссис Хейнс продолжала, словно про отраву сказал кто-то другой, какой-то невидимый третий: — Как я уже говорила, жизнь дарит и приятные неожиданности. Например, ко мне возвращается голос, как иногда бывает, когда женщина достигает полного расцвета. — В доказательство она надтреснуто пропела гамму, села за пианино и швырнула в комнату мешанину нот, резанувших слух, как аккорд, взятый котом. — С тех пор как мои ученики и ученицы оставили меня — впрочем, все на редкость бездарные, — я получила возможность работать над своим голосом и даже сочинять музыку. Слова и музыка приходят ко мне вместе из воздуха. Вот так.

Она прищелкнула пальцами, извлекла из инструмента еще один нестройный звук и запела, импровизируя:

— Из воздуха мая, измены не зная, принес ты любовь мне без дна и без края... Две песни в течение пяти минут!

— А другая?

— «Совсем вдвоем», — ответила она. — Едва я произнесла эти слова, как они запели во мне. — Она вновь повысила голос в столь же немелодичной мелодии. — Совсем вдвоем с тобой я, блаженство дорогое, и телефон не зазвонит, нас беспокоя.

Она засмеялась и повернулась на табурете ко мне. Кот воспарил на ее плечо, как легкий клочок бурого меха, сбежал по ней на пол и расположился между ее туфлями на высоком каблуке.