— Ты был с ней, когда она убила свою мать?

Он резко вскинул голову, лицо посерело.

— И был, и не был. Я ждал ее на улице, в машине. Феба не хотела, чтобы я шел с ней. Она сказала, что должна поговорить с матерью без свидетелей.

— Это произошло в Атертоне?

— Да. В тот вечер я отвез Фебу из Сан-Франциско в Атер-тон. Сама она сесть за руль не решилась — ужасно нервничала.

— В котором это было часу?

— Около восьми вечера. В тот день она встретилась на пароходе с матерью и обещала вечером к ней приехать. Они давно не виделись. Феба сказала, что до нашей свадьбы она обязательно хочет с матерью помириться. Но ничего не вышло. Ничего не получилось...

Он умолк. Я ждал.

— В доме она пробыла минут двадцать, и я решил, что все идет хорошо. Потом она вышла с... в руках у нее была испачканная кровью кочерга. Она попросила меня эту кочергу уничтожить. Я спросил ее, что произошло. Тогда она повела меня в дом. Перед камином с окровавленной головой лежала ее мать. Феба сказала, что мы с ней должны во что бы то ни стало избавиться от трупа и скрыть всю историю. — В глазах у него стоял ужас. Он закрыл их и продолжал говорить, как слепой, с закрытыми глазами: — Я хотел спасти ее от наказания. Вы не должны ее наказывать. Она сама не знает, что делает.

— Я не наказываю, Бобби. Наказывают другие. Но я сделаю для нее все, что смогу. Обещаю тебе.

— Если я скажу вам, где она, вы не пойдете в полицию?

— Нет, но ее отцу мне об этом рассказать придется. И полиции рано или поздно — тоже.

— Почему?

— Потому что совершено преступление.

— Ее посадят?

— Это будет зависеть от ее состояния, а также от разряда преступления. Ведь убийство убийству рознь. Бывает непреднамеренное убийство, убийство с отягчающими обстоятельствами, убийство при самозащите. Кроме того, Фебу могут признать невменяемой.

— Так оно и есть. Этой ночью я сам убедился, в каком она плохом виде. Несла что-то невразумительное, смеялась, плакала.

— А что говорит доктор, Бобби?

— Мне он ничего толком не сказал, ведь он думал, что это я подбил ее убежать из клиники. А было все наоборот: уйдя из больницы, Феба сама позвонила мне из автомата и попросила приехать в этот мотель. — И он оглядел комнату с таким отвращением, словно в этих стенах ему предстояло провести всю оставшуюся жизнь. — Увидев эту дыру, я решил немедленно увезти ее отсюда, но она боялась, что ее выследят. Целую ночь я уговаривал ее вернуться, а сегодня доктор сам ее разыскал, и мы с ним увезли ее обратно.

— Ты еще не сказал мне, где эта больница находится.

— И не скажу.

И Бобби в который уже раз подозрительно посмотрел на меня. Как и многие подростки, даже самые примерные, в обществе взрослых он чувствовал себя очень неуютно.

— Не упрямься, Бобби. Мы теряем драгоценное время.

— Ерунда. Я бы, например, с удовольствием сейчас принял снотворное, чтобы проснуться через десять лет.

— А я бы с удовольствием принял такое снотворное, чтобы проснуться десять лет назад. Впрочем, может, и к лучшему, что это нереально, ведь тогда бы я по второму разу совершил все те же ошибки. Или почти все.

Как видно, я попал в точку.

— Я тоже совершал непоправимые ошибки, — признался Бобби.

— В твоем возрасте это простительно. Но сейчас самое время, по-моему, остановиться.

— А что с нами будет?

— Не будем загадывать. Сейчас многое зависит от тебя. Отвези меня к ней, Бобби.

— Ладно, — согласился наконец он, в последний раз оглядевшись по сторонам. — Давайте поскорей уедем отсюда.

Я запер свою машину и пересел в «форд». Перекрикивая шум мотора, Бобби сообщил мне, что больница отсюда недалеко и что возглавляет ее психиатр Шерилл из Пало-Альто, тот самый, у кого консультировалась Феба, когда еще училась в Стэнфордском колледже.

— Она легла в больницу по собственной инициативе?

— Наверно. С ней ведь никого не было.

— А как она попала сюда из Сакраменто?

— Я даже не знал, что Феба в Сакраменто. Она так мне и не рассказала, чем занималась последние два месяца.

— Когда она вернулась на Полуостров?

— Вчера утром. По словам доктора Шерилла, в больнице она была в восемь утра.

— А когда сбежала из больницы?

— Вчера же, во второй половине дня. Впрочем, сейчас это уже не имеет значения — она в безопасности.

Бобби остановился на светофоре, свернул направо в сторону Бейшора, и я вспомнил, что недалеко отсюда еще совсем недавно Стэнли Квиллан, зажмурившись от удовольствия и застыв в кресле, слушал у себя в магазине эстрадную музыку.

— У Фебы был с собой пистолет?

— Господь с вами! У нее нет оружия.

— Ты в этом уверен?

— У нее вообще ничего с собой не было. Только то, что на себе. Да и это чужое.

— Откуда ты знаешь?

— Платье висело на ней, как на вешалке. За последнее время она очень потолстела, но платье все равно было ей велико.

Оно Фебе не шло, старило ее очень. В нем она была похожа на свою мать, когда...

Машина дернулась. В это время мы ехали по тихой тенистой улочке, названной в честь поэта Каупера[14]. Бобби съехал на обочину и так резко затормозил, что я вынужден был оставить на ветровом стекле отпечатки пальцев.

— Ее мать лежала перед камином совершенно голая, — проговорил он срывающимся шепотом. — Толстая, белая... Мы завернули ее в одеяло и положили на заднее сиденье «фольксвагена». Мне пришлось согнуть ей ноги... — Он уронил голову на руль и стиснул его обеими руками с такой силой, что побелели суставы. — Вспомнить страшно...

— Зачем ты это сделал?

— Они сказали... Феба сказала, что иначе тело в машину не влезет. Нам ведь нужно было увезти труп. Не могла же она все это делать одна.

— А разве она была одна?

Он повернул склоненную на грудь голову в мою сторону:

— Нет, с ней был я.

— А еще кто?

— Больше никого. В доме мы были одни.

— Ты же сам сказал «они». Не могла же убитая посоветовать тебе согнуть ей ноги.

— Я просто оговорился.

— Так я тебе и поверил. Скажи лучше, кого еще ты пытаешься выгородить?

— Только не его.

— Значит, это был мужчина. Назови его.

На лице Бобби опять застыло упрямое выражение.

— Хочешь, я сам тебе его назову, — предложил я. — Уж не забрел ли в атертонский дом Бен Мерримен?

— Он не сказал, как его зовут.

Я порылся в кармане и достал изрядно помятую фотографию Бена Мерримена на блокноте.

— Этот?

— Да.

— Почему же ты раньше его не назвал?

— Вчера вечером Феба предупредила меня, чтобы я этого не делал.

— И даже не объяснила почему?

— Нет.

— И ты послушался невменяемую, даже не спросив ее, чем она руководствуется?

— Если честно, то мне и без всяких вопросов все было ясно, мистер Арчер. Я ведь во вчерашней газете видел фотографию этого человека. Его избили до смерти в том же самом доме. А теперь получится, что во всем виновата Феба.

Больница, вытянутое одноэтажное здание, похожее на большое ранчо, была окружена старыми массивными деревянными особняками и современными многоэтажными домами и находилась в глубине квартала за колючей проволокой, протянутой за живой изгородью. Дорожка вилась вокруг большой изумрудной лужайки с расставленными на ней шезлонгами и пестрыми зонтами от солнца. В одном из шезлонгов посреди лужайки одиноко сидела седая женщина и смотрела на небо с таким видом, словно видит его впервые в жизни.

С аллеи к входной двери плавно подымался пандус для инвалидных колясок. В дверях было проделано окошечко, а рядом, на стене, — кнопка звонка. Я вылез из машины, а Бобби остался сидеть за рулем.

— Тебе нехорошо?

— Нет, все в порядке, но лучше я здесь вас подожду. Не хочу показываться на глаза доктору Шериллу — я ему не нравлюсь.

— Нет, ты мне понадобишься.

Бобби нехотя вылез из машины и вслед за мной поднялся по пандусу. Я нажал на кнопку звонка, и вскоре из окошечка в дверях выглянула медицинская сестра в белой шапочке: