— А что в ней было странного?

— Мне трудно сказать. Я плохой психолог. Феба бывала очень разной, иногда язвительной, а иногда в себе замыкалась. Впрочем, и я тоже не больно-то общительная — так что мы друг другу вполне подходили.

— Она часто бывала в подавленном настроении?

— Случалось. Иногда в такую тоску впадала, что еле ноги волочила. А иногда, наоборот, была душой общества.

— А отчего она тосковала?

— От жизни, — совершенно серьезно ответила Долли.

— Мысли о самоубийстве ей в голову не приходили?

— Да, мы с ней часто говорили о том, как лучше покончить с собой. Помню, как-то мы обсуждали, кому какой способ больше подходит. Я, например, принадлежу к тем людям, которые норовят с моста в воду броситься. Типичная истеричка.

— А Феба?

— Она сказала, что предпочитает застрелиться. Самая быстрая смерть.

— У нее был пистолет?

— Про Фебу не знаю, а вот у ее отца в Медоу-Фармс целая коллекция пистолетов есть. Фебу это очень раздражало. Нет, она бы никогда не застрелилась. Все это одни разговоры. На самом ведь деле она огнестрельного оружия боялась. Неврастеничка — как, впрочем, и все симпатичные люди.

Главное — никогда не противоречить свидетелю.

Я встал и опять подставил стул к письменному столу. В пишущую машинку был вложен наполовину отпечатанный лист бумаги с заголовком: «Доротея Лэнг. „Психические основы детской преступности“». Я пробежал глазами последнее неоконченное предложение: «Многие специалисты считают, что в антиобщественном поведении преобладают социоэкономические факторы; существует, однако, иная точка зрения, согласно которой отсутствие любви...»

Буква "е" выпадала из строки. Любопытно...

Пансион находился на пригорке, поэтому вход сзади в подвал был на уровне первого этажа. Во дворе стояло несколько машин. Изнутри, из самой дальней комнаты подвального помещения, доносились звуки, очень напоминавшие громкие стоны и истошные крики. Пройдя коридором, заставленным коробками, ведрами и швабрами, я вошел в мастерскую. Окон не было, и комната освещалась висевшей под потолком электрической лампочкой.

У верстака ко мне спиной стоял широкоплечий парень и строгал зажатую в тиски доску. В его коротко стриженных рыжих волосах застряли опилки, под ногами хрустели стружки. Некоторое время я молча смотрел, как он энергично орудует рубанком, как под майкой перекатываются огромные мускулы, а затем окликнул его:

— Бобби!

Он резко повернулся к двери. Живые зеленые глаза. На верхней губе еле заметные рыжеватые усики. Если бы не поджатый рот и тяжелый материнский подбородок, он был бы хорош собой.

— Вы ко мне, сэр?

Когда он узнал, кто я такой и по какому делу, то попятился к увешенной инструментом стене и затравленно огляделся по сторонам, словно я нарочно заманил его сюда. В его руке угрожающе сверкнул острым лезвием рубанок.

— Надеюсь, вы не думаете, что я к этому причастен?

Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась натянутой и какой-то жалкой. Трудно сказать, чего он боялся: сыщика, разыскивающего без вести пропавшую, или же вообще всего на свете.

— К чему «к этому»?

— К исчезновению Фебы.

— Если причастен, самое время сообщить об этом.

Его зеленые живые глаза погасли. Он в замешательстве посмотрел на меня и, изобразив гнев, крикнул:

— Да вы что, с ума сошли?! — Перебор. — С чего вы взяли, что я сюда замешан? — Он явно сам себя накручивал.

— Ты же первый заговорил на эту тему.

Он попытался — на манер своей мамаши — прикусить усики нижними зубами. Вообще, мне показалось, он еще не решил, кому подражать — отцу или матери.

— Ладно, Бобби, поговорим начистоту. Ты же был другом Фебы, иначе бы я к тебе не обратился.

— А с кем вы уже беседовали?

— Какая разница. Ты ведь дружил с ней, верно?

Тут он заметил, что сжимает в руке рубанок, и положил его на верстак.

— Я жить без нее не мог, — признался он, по-прежнему не смотря мне в глаза. — Это что, преступление?

— Бывает, что и преступление.

— Чего вы ко мне привязались? — Он медленно поднял голову. — Говорю же, я жить без нее не мог. И сейчас не могу. Уже два месяца жду не дождусь, когда она объявится, а тут еще вы со своими вопросами!

— Не ждать надо, а действовать.

— Что значит «действовать»? — Он развел руками, увидел, что они испачканы, и вытер их об грязную майку. — Что вы имеете в виду?

— Надо было пойти в полицию.

— Я хотел... — Сын своей матери: орудует челюстью, как мышеловкой.

— Что, мать не пустила?

— Я этого не говорил.

— Зато я говорю.

— Кто же это вам про нас лжет, а? Вы с кем разговаривали?

— С твоей матерью и с одной студенткой из пансиона.

— Допрашивать мать вы не имели никакого права. Она ничего плохого не сделала. Мать подумала, что Феба отправилась со своим отцом в плаванье. И я, между прочим, тоже так решил, — добавил он, помолчав. — Мы ждали от нее вестей. Мы же не виноваты, что она не писала. Могла бы хоть открытку прислать — распорядиться насчет вещей.

— Почему же от нее не было писем, как ты думаешь?

— Понятия не имею. Честное слово.

Все время оправдывается. «Может, я его напугал, надо бы с ним помягче», — подумал я и решил сменить тактику.

— Меня интересуют ее вещи. Не скажешь, где они?

— Пожалуйста, ее вещи на складе. Пойдемте. — Ему явно не терпелось поскорее уйти отсюда.

Нырнув под клапанами огромного котла и открыв ключом угловую дверь, Бобби ввел меня в крохотную каморку. Через высокое грязное окно в комнату пробивался слабый дневной свет, и Бобби повернул выключатель. При свете электрической лампочки я увидел несколько сложенных в углу чемоданов и шляпных коробок, а рядом — большой дорожный сундук, обклеенный ярлыками американских и иностранных отелей.

Когда Бобби Донкастер отпер своим ключом сундук и поднял крышку, изнутри пахнуло лавандой и юностью. Чего там только не было: бесконечные платья, юбки, свитера, кофточки, дорогое пальто с бобровым воротником. Щупая пальцами пальто, я поймал на себе ревнивый взгляд Бобби.

— Чемоданы тоже ее?

— Да.

— А в них что?

— Самые разные вещи: одежда, туфли, шляпы, книги, драгоценности, косметика.

— А ты откуда знаешь?

— Я эти чемоданы сам укладывал. Думал, Феба напишет, куда их послать.

— А почему ты не отправил их ей домой?

— Как-то не хотелось... Не хотелось, наверно, с ними расставаться. Кроме того, Феба говорила, что дома никого не будет, вот я и решил, пусть пока здесь полежат. Тут они у меня в целости и сохранности.

— Много, я смотрю, у нее вещей осталось, — сказал я. — Что ж она с собой-то взяла?

— По-моему, только дорожную сумку.

— И вы с матерью решили, что Феба отправилась в кругосветное путешествие с дорожной сумкой?

— По правде говоря, я не знал, что и думать. Если вы полагаете, что я знаю, где она, то вы ошибаетесь. Сильно ошибаетесь. Одна надежда на вас, — добавил он уже мягче.

— Ты можешь мне помочь.

Он очень удивился. Он вообще легко удивлялся.

— Каким это образом?

— Если расскажешь все, что ты про нее знаешь. Но сначала давай посмотрим, что в чемоданах.

Я опять стал рыться в вещах, но ничего интересного — писем, фотографий, дневника, записной книжки — так и не обнаружил. Очень возможно, все это Бобби предусмотрительно из чемоданов извлек.

— Это все?

— По-моему, да. Я вроде бы уложил то, что нашел. Помогала мне Долли Лэнг. Она жила... живет с Фебой в одной комнате.

— А на память ты ничего из ее вещей себе не брал?

— Нет. — Он смутился. — Такого за мной не водится.

— У тебя есть ее фотография?

— К сожалению, нет. Мы никогда фотографиями не обменивались.

— Ты говорил, что у нее остались книги. Где они?

Бобби вытащил из-за сундука тяжелую картонную коробку, в которой лежали книги, в основном учебники и справочные издания: зачитанные французская грамматика и словарь Ларусса, антология английских поэтов-романтиков, том Шекспира, несколько романов, в том числе романы Достоевского в английском переводе, пособия по психологии и экзистенциализму в мягких обложках. На форзаце значилось «Феба Уичерли» — судя по мелкому, четкому почерку, особа тонкая, чувствительная.