— Раскрыть свою природу? Но что тут раскрывать? При дворе и так говорят, что ты наполовину лис и что тебе служат мелкие демоны… Так что будет странного в том, что ты одолеешь крупного? Они — нечисть непривычная, чужая, страшная и злобная, а ты — привычная и своя.

— Если я одолею… — усмехнулся Сэймэй. — Все дело в этом «если».

— Только не говори мне, что боишься оборвать платье о его когти.

— Хиромаса, даже не думай задеть мою гордость, — рассмеялся колдун. — У меня ее нет. Говоря по правде, меня одолевают иные страхи. Я боюсь будущего, Хиромаса. Да, я привык с ним быть на короткой ноге — но и само оно было не слишком далеким. Я потрогал локон сыночка господина Канэиэ и увидел этого младенца в расцвете его лет, сил и славы. Скорее всего, я увижу это и воочию. Иногда я думаю — не сам ли себе я сообщаю эти вести? Что если я помню не то, что было, но и то, что будет, Хиромаса? Пока не появился молодой Минамото, я склонялся к этой мысли… Но с его появлением прорывы стали дальше и сильнее. Я увидел будущее дочери господина Киёхары, главы Дайгакуина. Что ж, совершенно заурядная придворная дама, карьера и замужество которой сложатся не очень удачно. Но кроме этого, Хиромаса… Кроме этого я увидел будущее её имени. Её книги, которой она станет развлекаться от нечего делать. Хиромаса, ее будут помнить, когда забудут наше царствование, тебя и меня.

— При чем тут молодой Минамото?

— А он в этот миг стучался в мои ворота. И я ведь знал, что он придет. И знал, зачем. Но едва я его увидел — я вдруг осознал, что не стоит мне его касаться. Вокруг него завязан узел, Хиромаса. Через него непришедшее смотрит в мир. Ты понял, о чем я?

— По правде говоря, нет.

— Все, что я видел и предсказывал до сих пор, может оказаться неверным. В его присутствии открываются другие пути — и изменяются те, что были раньше. Не в твоем, Хиромаса, не в присутствии господ Фудзивара и прочих важных сановников. Я вопрошаю эти пути, Хиромаса. Я пытаюсь понять, стоит ли по ним идти — и что сделать для этого. Или чего не делать.

— Все это слишком сложно для меня, Сэймэй. Я человек простой и спрашиваю просто: почему ты не пойдешь?

Сэймэй вздохнул. Его эбоси поникла, словно хохолок больной птички.

— Потому что пойду я или нет — в главном от этого ничего не изменится, Хиромаса. Узел завяжется тем, где будет молодой Минамото, а не мы с тобой. Поэтому я предпочитаю не ходить и не рисковать тем, что изменю положение к худшему.

— Хочешь сказать, мое присутствие тоже ничего не изменит?

Сэймэй тронул его за руку, усмехнулся.

— Нет, Хиромаса. Решительно ничего. Но я знаю, что это не заставит тебя уклониться от своего пути — и потому говорю: когда будешь там, главное — береги себя. Император все равно соизволит покинуть престол, еще до Праздника Мальв, а главное начнется потом. Ради меня, ради себя, ради дела — будь осторожен.

…И вот сейчас, неся караул у постели Государя, Хиромаса думал, как же все-таки хорошо Сэймэю — он имеет право видеть за яшмовым ликом изнеженного, болезненного, трусливого мальчишку и рассуждать соответственно. А для Хиромасы этот путь закрыт. Он, Хиромаса — полностью человек. И как человек, должен, обязан поддерживать то, что есть. Не только на словах, но и в мыслях. Ибо мыслями определяются дела.

Он не смог разместить своих людей достаточно близко к Небесному ложу — вот что смущало его в первую очередь. Выпросить юному Минамото право покинуть дворец на одну ночь оказалось не так уж трудно, как Хиромаса думал поначалу — видимо, Государь наслышан был от матушки о подвигах Хиромасы в год поражения Масакадо, когда начальник податного ведомства еще во плоти попытался проложить себе путь к трону, изведя колдовством и наследника, и его мать. Да, нелегко было подтолкнуть негодяя к мысли пойти на союз с мятежником и поджечь дворец — но зато когда его подручных взяли на месте преступления, все наладилось: Тайра Садамори получил меч сёгуна и высочайший указ расправиться с бунтовщиком, Хиромаса — покой, а Сэймэй — придворный чин, от которого тут же и отказался.

Правда, потом пошли разговоры, что Минамото между собой как псы. Пошли, как подозревал Хиромаса, не без участия Тайра, которым было обидно делить влияние с другим воинским родом. Хотя кто бы говорил — не Масакадо ли зарезал родного брата, отца Садамори?[87] И не Садамори ли хотел вскрыть живот своей невестке, когда ему сказали, что снадобье из нерожденного дитяти может излечить его от раны? Может быть Минамото и грызутся между собой, но едят они друг друга все же меньше прочих. Что и делает их опасными — и навлекает на них опасность.

И то, что происходит сейчас — это только начало партии, которая продолжится и сегодня, и завтра. Можно прогнать призрака, убить ночного кровопийцу, изгнать богиню — все это делалось, все это доступно человеку. Но как изменить русло реки? И можно ли его изменить, не навредив всем?

…Показалось или нет? Повеяло холодом — и словно туман над полом завивается… Хиромаса осторожно раздвинул сёдзи, глянул вниз, на дремлющих фрейлин, и негромко, но сурово потребовал:

— Еще огня!

Это поможет — и если померещилось, и если не померещилось. Они не любят живого огня. А люди — любят. Это способ бороться с холодом, с туманом, со страхом.

Фрейлины подхватились, засуетились — а это были знатные дамы, одетые как подобает знатным дамам, прислуживающим Государю — и потому суетились они медленно. Многослойные одежды, волочащиеся по полу шаровары и концы длинных волос… Хиромаса ощутил раздражение. Почему нельзя держать дополнительные свечи где-нибудь поблизости?

Провожая взглядом фрейлину, он утвердился в своих подозрениях: тоненькие струйки тумана вились за ее шлейфом.

Садамицу остался в каморке хозяина в помещении стражи — потому что господин Тада-Мандзю недвусмысленно намекнул, что слугам на этом празднике делать нечего. Что ж, решил он — может быть, удастся выследить куродо, который носит господину письма.

Мальчик — как раз из тех, кого любят брать на такие должности в хорошие дома: миловидный, бойкий, однако умеет и двигаться, и говорить как положено. И скорее всего, вовсе не так безобиден, как кажется. Записки подает как следует, обеими руками, и скрыть, что обладатель рук умеет стрелять из лука — довольно сложно.

Вот только есть еще одно, что можно легко спрятать от глаз большинства мужчин, ибо эти глаза невнимательны, но трудно — от человека, выросшего на женской половине… Длинные женские хакама, концы которых волочатся за хозяйкой по земле, приучают женщин к особой скользящей походке. Такая походка нередка и у вельмож, носящих хакама по-женски. Но мальчику-куродо привыкнуть к ней было негде — ему до звания, позволяющего носить такую одежду, еще расти и расти.

Садамицу, принимая письмо, схватил «юношу» за тонкое запястье и спросил:

— Кто ты? Зачем переоделась мужчиной?

«Куродо» рванулся из захвата, да не просто с неженской силой, а еще и умело — для своего возраста. Училась вместе с братьями? Или родители по какой-то причине были вынуждены некоторое время выдавать девочку за мальчика, как родня Садамицу — мальчика за девочку?

— Как вы смеете! Даже мужлан из провинции не может быть достаточно глуп и груб, чтобы говорить такие вещи! — в голосе возмущение, а не страх, и звук вверх не уходит. Если это она писала те стихи и если она хорошего рода — то может быть, господину повезло, что его первое послание попало не в те руки.

— Если вы поднимете шум, худо придется вам, а не мне, — прошептал Садамицу. Вместо ответа девица ударила его коленом в то самое место, которое является средоточием начала света и зовется «солнечной частью».

Усуи охнул сквозь зубы, но хватки не разжал — а напротив, со всей яростью рванул девицу на себя и втянул в каморку.

— Бестолковая, — прошипел он, подставляя брыкающимся пяткам закаленные мышцы ног и одновременно зажимая ей рот. — Я не поступлю бесчестно с той, в кого влюблен мой господин, пойми наконец!