Акинфий обнажил голову:
— Погребают сердешную…
В Услоне прочный, домовитый старик с узловатыми, жилистыми руками сидел на завалинке, лицо покрыто золотым загаром.
— Князь, а начальство строго к нему, — рассказывал Демидову крестьянин. — Служивые у княжьего мальчонки из кармашка вынули зеркальце — малому была утеха; у княжон сорвали последние ленты и кружева и кинули в пыль на дорогу… Вот оно что!
Вечером по дороге к парому подкатила телега, на ворохе соломы сидел, сгорбившись, Меншиков; угловатая голова его покачивалась. Рядом сидели большеглазые девушки и белокурый мальчишка. Позади в бричке ехали два солдата и офицер. Бородатый возница в посконной рубахе и портках, босой, понукал коня; шел он рядом с телегой размашистым шагом и старался не глядеть на опального…
Акинфий Демидов всю ночь не мог уснуть, думал о превратностях жизни: «Был князь, и нет…»
Вспомнились ему Москва, кузня, копоть, багровый полусвет, молодец в Преображенском кафтане. Демидов скрипнул зубами:
— Ух, лешие, какой дуб под корень свалили!
В Санкт-Питербурх Акинфий Демидов прибыл в сентябре; дули непрестанные морские ветры, стояла мокрядь; было неуютно, сыро. По многим местам серели длинные плетни да заборы; город затих в стройке. В матросской слободке слонялись моряки. В гавани отстаивались иноземные корабли. В царских кружалах и по непристойным местам, где проживали гулящие женки, толкались норвежцы, немцы, датчане, англичане, турки, французы. Пьяные матросы и рыбаки ходили в обнимку и орали песни.
Акинфий Никитич хотел было просить старинного покровителя барона Шафирова замолвить словечко перед царем, но дознался, что и этот находился в опале. По слухам, вельможа сам беспокоился за свою судьбу, боясь, как бы не последовать вдогонку за сиятельным Меншиковым.
Царь был молод, почитай дитя, был ему на исходе тринадцатый год, жил он привольно и весело, опекаемый князем Долгоруким. Сын того князя, юнец Иван Алексеевич, по душе пришелся царю. Хоть и весьма молод был князь Иван, но все запретное и срамное для его лет знал до тонкости; имел необычную слабость к женскому полу и к вину, в меру сил своих и возможностей просвещал и императора. Юный Петр Алексеевич сердечно привязался к Долгорукому и произвел его в камергеры. Оба они все ночи проводили в забавах и зачастую в непристойном для их возраста веселии.
Воспитателем императора считался вельможа Остерман — умный и просвещенный немец, привезенный из иноземщины царем Петром I. Остерману приходилось вести и государственные дела. Старый вельможа находился в затруднительном положении. У него было немало врагов среди придворной знати: только и ждали случая, как бы подвести его под опалу. Надо было держать ухо востро и вершить государственные дела умело, но не менее важным и первостатейным было воспитание юного и способного императора. И тут выходило непримиримое: малый намек, данный императору о важности науки и трудолюбия, вызывал у царственного отрока неприязнь и охлаждение… Так и сложилось при дворце: Долгорукие были для веселия, Остерман же — для дел.
Акинфий Демидов через чиновных людишек добился свидания с Андреем Ивановичем Остерманом. Жил вельможа скупо, мрачновато, и сам он, чистый и аккуратный, вел речи размеренно, спокойно. Он весьма доброжелательно принял Демидова и выслушал челобитную о приписке новых деревень для добычи сибирских руд. Глядя на Остермана, Акинфий Демидов раздумывал: посулить соболей или промолчать?
Немец хорошо осведомлен был о рудных делах и на просьбу заводчика пообещал:
— Металлы нашему государству необходимы, и о челобитной вашей будет доложено императору…
Он поднялся, — несмотря на старость, был прям и подвижен, — первый откланялся, давая этим понять Демидову, что беседа их исчерпана.
Акинфий Никитич не верил в быстроту решений и был весьма удивлен, когда дознался, что спустя несколько дней Остерман запрашивал Берг-коллегию о демидовском деле.
Хотелось еще Акинфию хоть глазком поглядеть на императора. Туляк помнил дни, когда государь Петр Алексеевич да государыня Екатерина Алексеевна запросто принимали и отмечали Демидовых; хотелось увидеть молодого царя. Неугомонный, растревоженный этими помыслами, Акинфий Демидов разъезжал по Санкт-Питербурху. Было известно, что император забавы ради выехал со свитой на охоту в Стрельну.
В одном придворном доме Акинфия Никитича представили юному камергеру, князю Долгорукому. Князек был высок ростом, строен, румянец играл во всю щеку, губы пухлые. «Сластолюбец», — определил Демидов, степенно поклонился и повел речь о делах государственных. Камергер слушал рассеянно, поминутно переглядывался с хозяйкой — пухлой женщиной с темными усиками на верхней губе. Хозяйка млела под горячим взглядом повесы. Акинфий Никитич прикинул и порешил, что приспела пора действовать. Он бережно взял князя под руку: юнец был тонок, жухляв, и рядом с ним Демидов казался грузным. Подведя князя к окну, он улыбнулся:
— Ваше сиятельство, в Сибири на Каменном Поясе только и слуху о вашем братском попечении о здоровье царя-императора.
Уши князя загорелись; он благодарно пожал заводчику руку. Демидов меж тем продолжал:
— Не зная, чем показать свое радение перед государством, осмелюсь вас просить принять от меня невеликий дар. Привез я из Сибири соболей да самоцвет необычной игры…
— Едемте, сейчас же едемте! — сразу заторопился юноша. — Хочу видеть дары Сибири!
Акинфий Никитич усадил камергера в свою карету. Князь поразился богатству и великолепию: карета была просторна, позолочена, на запятках стояли два гайдука. Рысистые кони играли в дорогой упряжке…
— Вы в карты играете? — спросил камергер.
— Никак нет, ваше сиятельство! — Акинфий посмотрел на князька: на вздернутой губе пробивался первый нежный пушок.
— А вино пьете? — опять спросил князек.
Демидов отрицательно покачал головой. Камергер весь засиял.
— Ну, раз в карты не играете, вино не пьете, значит женщин отменно обожаете…
— Гхе, гхе! — поперхнулся заводчик.
— Не стесняйтесь, — улыбнулся князь, наклонился к уху Акинфия и стал рассказывать…
— Ух ты! — вздохнул Акинфий. — А мы-то по-сибирски, по-медвежьи те дела творим…
В демидовском особняке, неподалеку от Мойки-реки, все было добротно, привольно: стены крыты дорогим штофом, в люстрах сверкал горный хрусталь, на паркете постланы мягкие персидские ковры… Князь морщил лоб и думал: «Из хамов вышел, а живет богато!»
Демидов провел камергера в боковушку; там на длинном столе лежали собольи меха; в лучистом свете мех отливал серебром; рухлядь была легка, мягка, и, когда ее гладили, из-под руки сыпались искорки…
— Демидов, голубчик! — алчно засияли глаза князя, румяным лицом он зарылся в мех. — Вот так подарок!.. Проси у меня чего пожелаешь!..
Акинфий Никитич разгладил усы, шевельнул плечами:
— А желать-то мне и нечего. Любы вы мне, ваше сиятельство, вот и хотел потешить. Боле ничего и не надо. Разве что?.. Да нет, не смею, ваше сиятельство…
— Вы о женщине? — полюбопытствовал камергер.
Акинфий усмехнулся:
— Что вы, ваше сиятельство, мне ли тем тонким делом заниматься, стар становлюсь… Держал думку увидеть государя-императора да к ногам его пасть…
Камергер поморщил лоб, курносое лицо улыбнулось:
— Это нетрудно… Седлайте коней, едем в Ропшу! Государь там отдыхать сейчас изволит.
— Ой ли! — возрадовался Акинфий. — Неужто будет встреча?
— Будет! — Князь проворно сгреб соболей в кучу, весело крикнул: — Демидов, вели отослать ко мне!..
«Однако и жаден же! — подумал Акинфий. — Молод, а руки цепкие. Видать с погляду: порода боярских кровей…»
После изысканного обеда и вин Акинфий и юный камергер сели на рысистых коней и поехали в Ропшу. Кони шли рядом, тянулись друг к другу мордами, обнюхивались и ржали. Вдоль дороги шли низинные места — болота и рощи; справа свинцово блестело плоское море. В Ропшу и обратно ехали колымаги, вершники, скакали гайдуки. Завидя князя Долгорукого, почтительно останавливались, кланялись, подолгу смотрели вслед.
