Но еще чаще он предавался слезам.
Когда растаял снег, дети перестали кататься на санках с обрыва, который он сумел разглядеть одной из своих веток. Взрослые предпочитали ходить в город более удобной дорогой, чем та, которую он мог наблюдать. Случалось, он целыми днями не видел ни одного человека.
Дереву было одиноко.
В мае профессору Кесслеру исполнилось тридцать три года.
С грустью перебирал он в памяти эти годы своей жизни.
Ему пришло в голову, что до того, как он превратился в дерево, он в сущности и не жил: работа заменяла ему жизнь. «Дорожил ли я кем-нибудь?» — спрашивал он себя. И иронически отвечал: «Разве что опытами. Даже моя двоюродная бабушка — единственный человек, которого я хоть как-то замечал, — была для меня всего лишь забавной старушкой, о которой я рассказывал анекдоты на новогоднем вечере у себя в институте».
В июне бабушка приехала на дачу. Она гуляла по саду, отдыхала в шезлонге у колодца. Вместе с девочкой, своей крестницей из деревни, играла в саду в мяч.
«Как-то раз мяч залетел в ветки», — вспоминал впоследствии профессор Кесслер. Он говорил о страхе и надежде — двух чувствах, которые овладели им в тот момент. Надежда на то, что бабушка и девочка сумеют распознать его новую сущность. Страх перед тем, как они после этого станут к нему относиться. Не убегут ли? Не закричат ли от ужаса?
Но девочка, взобравшись на дерево, лишь сбросила мячик.
Они так ничего и не узнали.
А дерево пришло в еще большее отчаяние, чем если бы обе в страхе убежали от него.
Немало мучений доставлял профессору Кесслеру бабушкин попугай. Он был ручной, и днем она выпускала его в сад. На ночь он всегда возвращался в клетку.
Бойкий попугай полюбил старую яблоню. Утром он радостно садился на ее ветви и мог полдня прогуливаться в них, склевывая цветы и маленькие свежие листики. Профессор мечтал хорошенько стегануть веткой дерзкую птицу, но из этого ничего не вышло.
«Видно, это мне в наказание», — рассуждало дерево, пытаясь вспомнить, кого оно могло обидеть.
Когда бабушка уехала, профессор Кесслер почувствовал, что силы его на исходе. Хотя он и старался философски смотреть на вещи, убеждая себя, что, мол, будет стоически переносить испытание, выпавшее на его долю, не будет роптать, — все было напрасно. Тогда он призывал себе на помощь своего любимца Эпиктета, решив, что будет нести свой крест до конца. Сыграет роль дерева, как играл бы любую другую порученную ему роль. «Дело не в том, что мы играем — роль человека, рыбы или дерева, — говорил себе профессор Кесслер, шелестя нежными весенними листьями. — Важно, как мы это делаем».
Такова была его философия.
Но, как известно, между мужеством на людях и мужеством, о котором никто не знает, которым никто не восхищается, существует большая разница. Профессор Кесслер оказался мужественным человеком только на словах.
После отъезда бабушки он совсем сник. Он вновь стал придумывать разные средства, которые помогли бы ему развеяться, обрести душевное равновесие. Одно из них показалось мне особенно трогательным: Кесслер-дерево пытался найти пути к взаимопониманию с другими яблонями, что росли в саду. С другими деревьями и растениями. Он старался своими ветвями дотронуться до них. А тех, до которых не мог дотянуться, стремился понять по их движениям.
Однако он был одинок не только среди людей, но и среди растений.
В начале лета, когда пришла пора снова заботиться о плодах, силы профессора Кесслера иссякли. «Я не мог даже пить, так мне было плохо», — вспоминал он это тяжкое время.
Экономка, время от времени поливавшая яблоню, с грустью останавливалась перед ней.
Дерево увядало.
Сначала поникли листья.
Потом они пожелтели и стали опадать.
Одной летней ночью профессор Кесслер прощался с жизнью. Страстно вглядывался он в темное небо, то самое небо, которое, любил, будучи человеком и став деревом.
Он знал, что скоро умрет.
В его теле появилась такая же слабость, как много лет назад, когда он болел воспалением легких.
Им овладела апатия.
Он хотел только одного: испытывать хоть какое-нибудь желание.
Профессор Кесслер умолк, подойдя в своем рассказе к тому моменту, когда однажды ночью, стоя с распростертыми ветвями-руками, он взывал к небу и не ощущал ничего, кроме ветра.
Сказав это, он тихонько заметил, что, наверное, со стороны все это слишком мало похоже на правду и просто смешно. Стараясь его успокоить, я стал заверять, что всей душой сочувствую несчастному дереву, вернее профессору Кесслеру. Он же, покачав головой, заметил, что, видно, такова его судьба.
С минуту он молчал, но потом, осторожно подыскивая слова, все-таки продолжил свой рассказ.
Он пытался описать последние минуты жизни умирающего дерева. Говорил о жажде и голоде, мучивших его. Им владели противоречивые чувства. Как дерево, он страстно, безумно хотел жить. Как человек, он устал, измучился от противоестественности своего существования. Ему более не хотелось продолжать эту ненормальную жизнь…
Во всем стволе, или теле, как повторял профессор Кесслер, он ощущал какое-то онемение, как уже было прошлым летом, когда экономка не поливала его. Но теперь в отличие от прошлого он был так хорошо полит, что чувствовал, как вода давит на его корни и он медленно проваливается в мягкую пропасть, падает все ниже и ниже, хотя и не двигаясь с места… Он не мог сказать, сколько длилось его падение, продолжалось ли оно часы или недели. Он потерял сознание.
Первое, что он увидел, придя в себя, было небо. Он смотрел на это раскаленное летнее небо с привычным безразличием. Он взирал на него так, как делал это на протяжении долгих месяцев, когда бездумно глядел на облака, медленно, почти незаметно скользящие по необозримой поверхности.
А потом взгляд его упал на лейку. К нему, тяжело дыша, приближалась заботливая экономка.
Профессора Кесслера удивило, что он по-прежнему испытывает жажду и с нетерпением ожидает воду.
Он слышал тяжелые шаги грузной экономки.
Ближе.
Ближе.
— Боже! — воскликнула экономка, опустив лейку.
«Она узнала меня», — сказал себе профессор Кесслер и представил, какой переполох вызовет его появление в университете; он уже видел толпы студентов и любопытных, обожающих скандалы. «Но как она узнала меня? Видимо, я не утратил человеческого облика. Не похож на пугало?»
Облачко медленно скользнуло по бескрайним небесным просторам.
«Почему же она не поливает меня?» — недоумевал профессор Кесслер.
Вдруг он ощутил, как ее полные руки поднимают его. Он едва сдерживал крик, потому что не мог понять, что с ним происходит. Только некоторое время спустя до него дошло, что он человек. Он более не дерево.
Напившись из лейки, он позволил довести себя до дачи. До самого вечера он старался привыкнуть к тому, что у него нет веток, нет ствола, нет корней…
Утром профессор проснулся в своей постели.
И зарыдал от счастья.
А теперь настала моя очередь кое-что пояснить, хотя мое объяснение может показаться довольно несуразным. Все дело в том, что дерево отказалось от профессора Кесслера. Стремясь выжить, оно отторгло от себя чуждый элемент, не принадлежащий растительному миру. Если допустить, что все рассказанное — не плод фантазии профессора, возможно, толкование происшедшего вполне приемлемо.
Любопытными оказались и последствия превращения профессора Кесслера. Не прошло и месяца, как он уже был помолвлен с племянницей экономки. Осенью сыграли свадьбу. Говорят, с тех пор профессора Кесслера будто подменили. Утверждают также, что он часто задумывался: не превратись он в дерево, никогда бы ему не понять всей прелести окружающего мира.
Мы, знающие профессора как большого гурмана, знатока вин и красивых женщин, с удовольствием проводим с ним время. Каждое лето он приезжает на дачу и проводит здесь несколько недель. Один. Свой досуг он посвящает садоводству.
