Денис дал сигнал. Казаки моментально отхлынули от дороги.

Произведя еще несколько успешных партизанских поисков в районе сел Рыбки и Славково, Денис получил приказ Кутузова; действовать самостоятельно и спешить к Смоленску. Облегченно вздохнув, он немедленно отправился по указанному направлению. Впереди был обогнавший в дороге отряд графа Орлова-Денисова, позади – партизаны Сеславина и Фигнера.

Подойдя ускоренными переходами к селу Богородицкому и услышав, что там ночевал граф Орлов-Денисов, Денис счел нужным навестить его. Граф принял любезно, однако, как заметил Денис, «вид партизана, ускользнувшего от генеральского „владычества“ и пользовавшегося одинаковыми с ним правами», был ему явно неприятен.

Отряд Орлова-Денисова направлялся к Соловьевой переправе, и граф приглашал следовать вместе, обещая большой успех. Денис, убежденный в бесполезности этого поиска, вежливо отказался, сославшись на повеление главнокомандующего спешить к Смоленску.

Граф ничего не сказал, но простился с кислой улыбкой.

… Не дойдя нескольких верст до села Ляхова близ Смоленска, отряд Дениса Давыдова остановился в небольшой деревушке, куда ночью приехали Сеславин и Фигнер.

Денис встречался с ними и прежде. Александра Никитича Сеславина помнил еще по прусской кампании, не раз приходилось бывать вместе у Ермолова. С Фигнером, служившим во время турецкой войны в корпусе Раевского, познакомился под Рущуком, где этот храбрый офицер вызвался измерить ширину и глубину крепостного рва, за что был награжден георгиевским крестом.

Про последние подвиги Фигнера рассказывали чудеса. Как только французы вошли в Москву, он переоделся торговцем и, опираясь на толстую палку, в которую искусно было вделано ружье, пробрался в город с целью убить Наполеона. Но осуществить этого не смог. Зато превосходно владевшему французским, итальянским и немецким языками Фигнеру удалось собрать ценные сведения о расположении на московских окраинах отдельных воинских частей неприятеля. Части эти вскоре были уничтожены казаками.

Создав затем с помощью Ермолова свой партизанский отряд, действуя между Тулой и Звенигородом, Фигнер наводил такой страх на неприятеля, что одно имя его заставляло вздрагивать даже бывалых вояк. За его голову французское командование обещало большие деньги.

Дерзость Фигнера не знала предела. Однажды он и поручик Сумского гусарского полка Орлов, переодевшись во французские мундиры, отправились в главную квартиру Мюрата. Благополучно пробравшись через передовые неприятельские цепи, храбрецы подошли к биваку. Французы сидели у костра, варили ужин.

– Qui vive?VII – окликнул их часовой,

Назвав себя офицером, Фигнер обрушил на часового поток ругательств. Тот оторопел, пропустил.

Собрав нужные сведения, Фигнер и Орлов вскочили на французских лошадей и, провожаемые беспорядочными выстрелами, ускакали.

Очень привязанные друг к другу, Фигнер и Сеславин по внешности и характеру резко отличались. Сеславин был высок ростом, худощав, немногословен. Александр Самойлович Фигнер имел рост ниже среднего, был расположен к полноте. Обычно невеселое лицо его с небольшим круглым носом и серыми глазами оживлялось всякий раз, как только появлялась опасность или когда, находясь среди друзей, после двух-трех рюмок он начинал рассказывать о своих похождениях. При этом Фигнер любил немного прихвастнуть.

Так было и теперь в крестьянской избе, где собрались партизаны. Денис сидел на лавке против Фигнера. Сам мастер подобных рассказов, он не смотрел на рассказчика такими восторженными глазами, как Митенька Бекетов. Денис не сомневался в личной храбрости Александра Самойловича и настроен был по отношению к нему вполне благодушно. Однако когда Фигнер разошелся и стал хвастать своим жестоким обращением с пленными, он не выдержал и вмешался:

– Не выводи меня, Александр Самойлович, из заблуждения, оставь мне думать, что героизм есть душа твоих славных подвигов.

– Да ты не очень верь ему, Денис Васильевич, он на себя иной раз бог знает что наговорить способен… Ну, чего это ты, право, зверем себя выставляешь, Александр Самойлович? – обратился Сеславин к Фигнеру. – А кто третьего дня распорядился двум пленным сапоги выдать, чтоб ноги не поморозили?

– Так это же старики были… – отозвался, внезапно покраснев, Фигнер. – Я не говорю, что со всеми жестокость нужна…

– То-то и оно! – продолжал Сеславин. – Слов нет, в нашем деле и жестокость необходима бывает, да не в этом суть воинской доблести нашей. Мужеством, необычайной силой духа, рожденными любовью к отечеству, – вот чем достойно каждому россиянину гордиться! Мне недавно, господа, – обратился он ко всем, – такой случай передавали… Привезли в один из наших лазаретов раненного пулей в грудь русского гренадера. Лекарь, из пленных французов, стал гренадера осматривать, с боку на бок поворачивать, искать, где пуля засела. Боль, представляете себе, адская, а гренадер стиснул зубы – и ни звука. Офицер наш, легко раненный и лежавший рядом, поинтересовался: «Тебе, братец, что ж, не больно разве?» – «Как не больно, ваше благородие, – ответил тихо гренадер, – мочи нет, да ведь лекарь-то хранц, нельзя перед ним слабость свою показывать…»

– Ах, какой молодец! – не удержался Бекетов. – Неужели так ни разу и не вскрикнул?

– А вы послушайте, что дальше произошло, – ответил Сеславин. – Лекарь-то, очевидно, неопытный был, искал пулю долго… Офицер, который лежал рядом, ответ гренадера передал своим соседям. В палате все притихли, наблюдают. И вдруг слышат, как гренадер зубами заскрипел, а следом стон тихий у него вырвался… Что такое? А гренадер, с трудом повернув голову к офицеру, говорит: «Я не от слабости, а от стыда, ваше благородие… Прикажите, чтоб лекарь меня не обижал». – «Да чем же он, – спрашивает офицер, – тебя обижает?» – «А зачем он спину мне щупает, я русский, я грудью шел вперед!» Представляете, господа, – заключил Сеславин, – в чем суть? Для русского солдата одна мысль, что его могут заподозрить, будто он не устоял перед неприятелем, мучительней любой боли… Удивительно ли, что непобедимая доселе армия Бонапарта вспять обратилась!

– Вполне с тобой согласен, Александр Никитич, – произнес Денис, – такого солдата, как русский, во всем мире не сыщешь… Да и что бы стоили все усилия наши, господа, если б не беспримерное мужество народа нашего…

В это время в избу вошел Степан Храповицкий, ездивший с казаками на разведку к селу Ляхову. Он доложил, что село занято корпусом генерала Ожеро, имеющим свыше двух тысяч регулярной пехоты и кавалерии. Взятые казаками пленные эти сведения подтвердили.

– Соединим свои силы, господа, и немедленно ударим! – первым предложил Фигнер, и в серых глазах его блеснул задорный огонек.

– Подожди горячиться. Дело не шуточное, надо сначала силы свои подсчитать, – резонно заметил Сеславин.

Подсчитали. Оказалось, в трех партизанских отрядах имеется всего немногим больше тысячи гусар и казаков. Денис, поразмыслив, предложил:

– Для большей верности успеха можно пригласить графа Орлова-Денисова…

– Да на кой черт он нам нужен? – запротестовал Фигнер. – Ручаюсь, без него обойдемся! Я сейчас же отправлюсь в Ляхово, сам там все разведаю, – добавил он, надевая свой артиллерийский спенсер и меховой картуз.

– Нет, я склонен присоединиться к предложению Дениса Васильевича, – сказал Сеславин. – Подожди, Александр Самойлович, давай сперва договоримся…

– Э, да ну вас! – пробурчал с недовольным видом Фигнер. – Поступайте, как хотите.

Договориться с Сеславиным было нетрудно. Через час Бекетов уже скакал к графу Орлову-Денисову с письмом своего командира.

«Из встреч и разлуки нашей я приметил, граф, – сообщал Денис, – что вы считаете меня непримиримым врагом всякого начальства; кто без честолюбия и самолюбия? Я, при малых дарованиях своих, предпочитаю быть первым, а не вторым; но честолюбие мое простирается до черты общей пользы. Вот вам пример: я открыл в селе Ляхове неприятеля. Сеславин, Фигнер и я соединились. Мы готовы драться, но дело не в драке, а в успехе. У нас не более тысячи двухсот человек конницы, а у французов две тысячи пехоты и еще свежей. Поспешите к нам, возьмите нас под свое начальство – и ура! с богом!»