В общей сложности размышляла она над этим целых три года. Время от времени я разрушала её очередную идею напоминанием о том, что мы были слишком молоды, чтобы начать самостоятельную жизнь в столице. В течение этих трёх лет с нами ничего особенного не произошло, поэтому я не буду их подробно описывать.

Наконец подошло время очередных экзаменов, и Бэйба благополучно провалилась. Цинтия закончила монастырскую школу; па прощание мы поплакали друг у друга на груди и поклялись в вечной дружбе. Но уже через пару месяцев переписка иссякла. Я совершенно не могу вспомнить, кто же первым перестал писать.

Единственной радостью были каникулы. Как-то летом мистер Джентльмен взял меня с собой на лодочную прогулку. Мы на вёслах отошли с ним к небольшому островку довольно далеко от берега и устроили там пикник, приготовив чай в котелке на костре. Мы наслаждались одиночеством, он то и дело целовал мне руку и говорил, что я его веснушчатая дочь.

– Тогда вы мой отец? – мечтательно говорила я, потому что мне очень хотелось бы поверить в эту игру с мистером Джентльменом.

– Да, я твой отец, – отвечал он, целуя всю мою руку, и обещал, что, когда я со временем переберусь в Дублин, он будет очень заботливым отцом. Марта, Бэйба и все остальные были уверены, что он повёз меня навестить мою тётю Молли. В один из дней мы на самом деле заехали к ней. Тётя Молли пришла в восторг, что её посетил такой высокий гость, как мистер Джентльмен, и по этому случаю достала из горки для посуды самые хорошие чашки. Чашки оказались пыльными. Она же настояла на том, чтобы подать нам чай со сливками хотя мистер Джентльмен и уверял её, что он не любит молока. Сливки к чаю в наших краях считаются большой роскошью, и тётя полагала, что так она примет нас по высшему разряду.

Но всё это время Бэйба не переставала думать о том, как мы можем убежать из монастыря. Перед сном она обычно читала различные киножурналы и однажды сказала, что мы могли бы податься в кинематографический бизнес, если бы только знавали кого-нибудь в Америке.

Случай представился в марте 1952 года. Я имею в виду – случай сбежать. Тогда в монастыре мы время от времени практиковали ещё большее уединение от мирской жизни, и вот приехавший к нам наставлять нас по этому поводу священник из Дублина призвал нас погрузиться в молчание, чтобы посвятить все свои думы Богу и спасению наших душ.

На следующее утро после своего приезда он объявил нам, что послеобеденная проповедь будет посвящена шестой заповеди Господней. Эта проповедь будет одной из самых важных, и прочитает он её только для очень ограниченного числа воспитанниц. Сестра Маргарет не хотела, чтобы монахини имели возможность войти в часовню во время проповеди, так как священник должен был весьма откровенно говорить о мужчинах, сексе и тому подобных вещах. Монахини вряд ли позволили себе войти в часовню через главный вход, но кто-нибудь из них мог случайно или не случайно попасть на верхние хоры. Чтобы предотвратить возможность этого, сестра Маргарет написала объявление: «Не входить – идет лекция», и попросила меня приколоть его на двери, ведущей на хоры. Она выбрала меня потому, что мои туфли были на резиновой подошве, и я бы не топала по лестнице. Поднимаясь по дубовым ступеням наверх, я немного волновалась и сгорала от любопытства. В первый раз за всё время пребывания в монастыре я была наверху, где находились кельи монахинь; я совершенно не представляла себе, на какую дверь я должна приколоть объявление. Ступени были тщательно натёрты воском, а на крашенной белой краской стене висели большие картины. Они изображали воскресение Христа из мёртвых, Тайную вечерю, на круглой цветной картине было изображение Мадонны с младенцем Иисусом. Я надеялась, что по крайней мере мне удастся заглянуть в кельи монахинь, и я смогу рассказать об этом Бэйбе и остальным. Нам всем до смерти хотелось знать, что из себя представляют кельи. От старших воспитанниц до нас доходили слухи, что монахини спят на голых досках, а кое-кто уверял, что они спят в гробах. На первой лестничной площадке я остановилась передохнуть, а заодно погрузила пальцы в чашу со святой водой, выступавшую из стены рядом с окном.

Переведя дыхание, я поднялась ещё на один лестничный марш и увидела по правую руку от себя деревянную дверь. Я решила, что это и есть та самая дверь. Четырьмя новыми кнопками я приколола объявление в центре двери, а потом отошла на пару шагов и полюбовалась своей работой. Объявление было написано очень чётко, все буквы ясно читались. Слева от меня был длинный узкий коридор с рядом дверей по одной стороне, и хотя я догадалась, что они ведут в кельи, я не посмела подойти к одной из них и заглянуть в замочную скважину. Я поспешила вернуться в часовню и была там как раз к началу проповеди.

Когда проповедь закончилась, я выскользнула из часовни и поспешила по лестнице наверх, чтобы снять объявление. Там меня уже поджидала сестра Маргарет. Она вся дымилась от негодования.

– Ты считаешь, что это смешно? – спросила она. Она открыла дверь и жестом предложила мне заглянуть внутрь. За дверью оказался туалет. Я не смогла сдержать улыбку.

– Извините меня, сестра, – сказала я.

– Ты настоящее порождение дьявола, – сказала она. Её глаза сверлили меня, она была так зла на меня, что, когда она говорила, из её рта вылетели несколько капелек слюны и попали мне в лицо.

– Извините меня, сестра, – повторила я.

Я представила себе на минуту, что монахини весь вечер не могли попасть в туалет, и чем больше думала об этом, тем веселее мне становилось. Но я боялась сестры Маргарет и тряслась как осиновый лист.

– Ты оскорбила своих сестёр по вере и опозорила имя нашей школы, – изрекла она.

– Это всего лишь случайность, – кротко ответствовала я.

– Ты простоишь на коленях три часа перед статуей Пресвятой Девы в часовне, а потом принесёшь извинения нашей настоятельнице.

После того как я простояла три часа в часовне и извинилась перед настоятельницей монастыря, я спускалась по лестнице, вытирая слезы рукой, когда меня окликнула Бэйба. У неё в руке был листок бумаги, на котором было написано: «У меня есть план, как нам добиться исключения».

Предполагалось, что в качестве отрешения от всего мирского мы все храним молчание, так что нам надо было уединиться, чтобы всё обсудить. Я пошла за ней по переходу к нашей школе, а потом мы поднялись по боковой лестнице в один из наших туалетов.

Зная, что мы не можем здесь долго задерживаться, она сразу же выпалила:

– Мы оставим в часовне мерзкую записку, как будто она выпала из одного из наших молитвенников.

Она при этом тряслась всем телом.

– О, Боже, это невозможно, – сказала я.

Меня тоже трясло – после общения с настоятельницей. Эта сцена всё ещё стояла у меня перед глазами. Как я постучалась в дверь и вошла в большую холодную залу. Настоятельница сидела на возвышении, читая официальные бумаги. Она опустила свои очки на кончик носа и вонзила в меня взгляд холодных, синих, пронизывающих глаз.

– Так это ты и есть то гнилое яблоко? – сказала она. Её голос был негромок, но чрезвычайно язвителен.

– Извините меня, сестра, – сказала я. Мне надо было обращаться к ней «Матушка», но я была в таком состоянии, что всё перепутала.

– Извините меня, матушка, – повторила я.

– Ты в самом деле раскаиваешься? – спросила она. Вопрос этот разнесся по всему пространству холодной залы, его, казалось, повторили и высокий сводчатый потолок, и старинные часы с маятником, и все вещи в комнате повторяли его, пока я не превратилась в камень, Зала была совершенно безжизненная, похоже было, что никто никогда не выпил ни чашки чая за большим овальным столом на толстых мощных ножках. Я ждала, когда же начнётся настоящий разговор, но она не произнесла больше ни слова, и тогда я поняла, что наше объяснение окончено. Я смущенно направилась к выходу и, тихонько закрывая за собой дверь, увидела, что она смотрит мне вслед.